– Ну хорошо, хорошо… – не глядя на Печигина, сказал президент. – Ты будешь помилован. Я тебя прощаю.
Фарид показал со своих нар Олегу кулак с поднятым большим пальцем, Муртаза завистливо ухмыльнулся.
Народный Вожатый протянул руку за переводом.
Печигин залез под матрас, где хранил стопку бумаги с переведёнными стихами – там ничего не было. Залез глубже, ещё глубже, чувствуя, как нелепо выглядит его копошение в глазах президента, – всё было напрасно, перевод исчез, всё пропало. Попытался перевернуть матрас, вдруг сделавшийся тяжёлым, неподъёмным, навалившийся на него, давя на лицо, лишая воздуха, – и проснулся, задыхаясь от отчаяния, лежа ничком на провонявшей куревом простыне.
Первым делом проверил – перевод был на месте, никуда не делся. Стиснувший грудь ужас понемногу рассасывался. Фарид, стуча по батарее, переговаривался с соседней камерой. Оторвавшись, бросил наблюдавшему за ним Муртазе:
– Идут.
– Кто идёт? – спросил Печигин.
– Народный Вожатый уже на нашем этаже. Сейчас будет у нас.
Олег слез с нар, наспех умылся, поплескав на голову тёплой тухловатой водой, провёл рукой по щетине на подбородке. Может, побриться? Глупо получится, если не успеет и встретит президента выбритым наполовину. Лучше не рисковать. Голова спросонья была тяжёлой, ещё сонные мысли двигались в ней неуверенно и осторожно, тело было вялым, хотелось лечь, отвернуться к стене, вспомнить подробности ещё не забытого сна… Но дверь отворилась, в камеру заглянул надзиратель, Муртаза с Фаридом, как полагается, вытянулись перед ним, и Печигину пришлось тоже встать по стойке «смирно». Быстро оглядев камеру, надзиратель снова закрыл дверь, и почти сразу в коридоре послышались шаги большой группы людей. Все они остались снаружи, внутрь в сопровождении двух военных вошёл старый, очень старый человек, в котором почти невозможно было узнать Народного Вожатого с плакатов и телеэкрана. Но само это несходство неопровержимо свидетельствовало – это он. У Олега упало сердце: слезящимися воспалёнными глазами на него неподвижно смотрел старец со сползшей книзу неживой половиной лица и съехавшим налево ртом, очевидно, недавно перенёсший инсульт и так от него и не оправившийся (наверное, об этой болезни Народного Вожатого и говорил Олегу старик в поезде, рассказывавший, что Гулимов обошёл все святые места и выздоровел – похоже, не до конца).
– Меня зовут Печигин… Я переводчик ваших стихов, господин президент…
Слова выговаривались с трудом, тяжело было обращаться к полумёртвой маске, сквозь которую смотрели наружу не выражавшие ничего человеческого глаза в красных прожилках. Приставший к словам привкус повторения лишал их последнего смысла.
– Я закончил перевод. Вот он…
Оставалось только протянуть президенту кипу исписанной бумаги. Её взял и положил под мышку один из военных. Гулимов пошевелил непослушными губами, пытаясь что-то сказать. Он всё-таки вглядывался в Олега, стремился что-то увидеть в нём, и Печигин вдруг понял, зачем Народный Вожатый навещает осуждённых за покушение: он хочет как следует разглядеть тех, кто отправится на тот свет перед ним. Кто думал отправить туда его самого, но попадёт на небо раньше и вместо него.
– Я не виновен! Я не имею никакого отношения к заговору! Это ошибка!
Губы двигались на лице Гулимова сами по себе, маска жила своей отдельной жуткой жизнью. Так и не издав ни звука, он кивнул головой (неужели согласился?!), потом неопределённо махнул левой рукой со скрюченными пальцами и повернулся к двери. Военные вышли следом.
Снова пересохшее горло, мурашки по коже, горький терьячный дым, обжигающий рот… У Олега с Фаридом вошло в привычку курить перед обедом: после терьяка несъедобная баланда – обычно жидкий, едва пахнущий мясом перловый суп, прокисшая тушёная капуста или комковатая каша – превращалась в деликатес с неисчерпаемыми оттенками вкуса. Далёкий рай колышущихся чинар за тюремной стеной делался близким, расстояние до него и все разделявшие их преграды теряли значение, и Печигин чувствовал вечерний ветер, качающий верхи крон, на своём лице. А когда за окном темнело, можно было рассматривать зверей и лица на месте облупившейся краски по стенам камеры – под терьяком это никогда не надоедало. Главное же, в этом состоянии Олег не сомневался, что кивок и движение руки Народного Вожатого означали признание его, Печигина, невиновности. Но даже если это было и не так, теперь, когда перевод наконец у Гулимова, освобождение Олега – вопрос недолгого времени. Он мысленно прощался с сокамерниками и даже о надзирателях с их тупыми шутками думал без прежней неприязни – возможно, придёт время, он и их будет вспоминать. Следующую посылку от Зары он отдал им почти целиком, и в благодарность они вне очереди отправили его в тюремную баню. Вымытый, распаренный, разнеженный ощущением своей чистоты, от которого давно отвык, Олег лежал вечером на нарах, когда в камеру вошли двое новых, незнакомых охранников. Он решил, что те, кто уже подкрепился его посылкой, прислали своих голодных коллег, и с готовностью протянул им оставленную себе копчёную колбасу, кусок сыра (под терьяком было ничего не жаль, можно было отдать последнее). Они сперва отказывались, отводили глаза, стеснительно улыбались – оба были совсем молодые, почти подростки, видимо, новички, ещё не привыкшие к тюремным обычаям, – но в конце концов взяли и колбасу, и сыр, распихали по карманам и попросили Печигина идти с ними. В коридоре ждали ещё двое. «Куда идём?» – спросил Олег. Ему ответили: «В кабинет». Ну что ж, в кабинет так в кабинет. Для свидания вроде бы уже поздно, хотя Касымов, наверное, мог бы получить разрешение на свидание и среди ночи. Или кто-то из тюремного начальства захотел с ним поговорить? Олег шёл, часто задирая голову, любуясь проплывавшими над ним сводчатыми потолками коридоров в блеклых потёках и разводах. Вышли во двор, но не прогулочный, с натянутой поверху сеткой, а какой-то другой внутренний двор тюрьмы с распахнувшимися над ним открытым небом. Ещё не до конца стемнело, запад светился густой синевой, но звёзды уже появились, их было много, и Печигину показалось, что он никогда не видел их так близко. Они нависали над тюремным двором, закручиваясь широкой, через всё небо идущей спиралью, от которой начинала кружиться голова, но Олег не боялся упасть, потому что упругое, несущее вдохновение течение было с ним, поддерживало его. Одно и то же течение наполняло его лёгкостью и раскручивало звёздную спираль над головой. Ему вспомнилось начало стихотворения Гулимова: «Звёзды, не бойтесь, приблизьтесь, я знаю, как вам одиноко…» Как там дальше? Он наверняка смог бы вспомнить, но не хотелось на этом сосредотачиваться. Несколько минут Олег смотрел на небо, его не торопили, потом рисунок созвездий перечеркнул наискось небольшой сгусток тьмы, с писком метнувшийся в сторону от одного из охранников, – летучая мышь. Миновав двор, спустились вниз, прошли в двойную, беззвучно отворившуюся дверь. За ней уже ждали несколько человек, один из них в белом халате, другой был, кажется, замначальника тюрьмы, с появлением Олега он принялся читать что-то вслух по-коштырски. Олег слышал, что упоминалась его фамилия, но не находил в себе сил попросить перевести, да и зачем? – он уже понял, для чего его сюда привели, и разом обессилевшее тело держалось теперь на чистой энергии вдохновения. Оно не позволяло ему до конца сосредоточиться на себе, вместо этого он с рассеянным, заглушающим ужас увлечением разглядывал стены подвала, крашенного ещё интереснее, чем камера: поверх синей краски была во многих местах осыпавшаяся жёлтая, а на ней бурые, чёрные, коричневые и красные разводы, в очертаниях которых можно было увидеть контуры стран и морей, животных с деформированными, стекающими книзу конечностями, деревья с переплетающимися ветвями и корнями… Печигина повернули к стене лицом, точно для того, чтобы он мог лучше её рассмотреть. За спиной раздался гром слившихся в один выстрелов, и в быстро гаснущей памяти в последний раз вспыхнул ослепительный апрельский день с летящими во все стороны осколками битого стекла, вонзающимися в спину, в шею, в затылок…
