Но сосредоточиться не удавалось, работа не клеилась, проходили дни, а завершить перевод не получалось. Слова вновь не хотели подчиняться, упирались, артачились, их смысл растворялся в многословии и ускользал от Печигина. Однажды он заметил, что Фарид занят на своих нарах чем-то необычным: раскалив зажигалкой проволоку, он поднёс её к концу другой, на которой была насажена небольшая, со спичечную головку, бурая капля. Когда от неё пошёл дым, Фарид втянул его через свёрнутую из газеты трубку. По камере разлился терьячный запах, глаза Фарида сузились, веки опустились, улыбающееся лицо заплыло тусклым отсветом блаженства. Заметив, что Печигин за ним наблюдает, Фарид предложил ему затянуться. Олегу вспомнились слова Фуата, что Гулимов был в молодости «настоящий терьякеш» – может, терьяк позволит ему приблизиться к Народному Вожатому? Понять в его стихах то, что до сих пор от него ускользнуло? Может, именно этого ему не хватает, чтобы собраться с силами и закончить наконец перевод?
Он пересел на нары Фарида, взял у него трубку, скрученную из обрывка «СПИД-Инфо», затянулся горьким, довольно мерзким дымом. «Кенты с третьего аула подогрели», – объяснил Фарид происхождение терьяка. В горле пересохло и запершило, дым обжёг нёбо, слюна во рту сделалась густой и вязкой, Печигин закашлялся, на глазах выступили слёзы. «На, запей», – расплывающийся сквозь слёзы Фарид протянул ему кружку с водой. Олег сделал большой глоток, затылок уже стискивало напряжение, по коже побежали мурашки, ему казалось, что он краснеет, потом это прошло.
Перевод Олег закончил, не отрывая ручки от бумаги. Лежал на спине и не знал, куда девать распиравшее его вдохновение. Пошевелил пальцами ног – это крошечное движение породило поднимавшуюся снизу вверх волну удовольствия и одновременно встречную нежность к этим нелепым бесполезным отросткам, проводящим большую часть своей незаметной жизни в душной темноте обуви и скверно пахнувших носков. Поглядел, чем заняты сокамерники: Муртаза пялился в телевизор, Фарид, запрокинув голову, смотрел в зарешёченное окошко на верхи чинар над тюремной стеной. Там, за стеной, был ветер, и высокие тёмные кроны колыхались в последних закатных лучах. Печигин много чего успел узнать и передумать о Коштырбастане, но сейчас он не сомневался, что за стеной тюрьмы – рай, потому что только в раю может быть такой простор охваченного закатом неба (пусть и едва видного сквозь крошечное окно камеры) и эта ни на секунду не останавливающаяся, чёрная, медная, зелёная, невероятная листва! Когда за окном стемнело, Олег переключился на разглядывание краски на стенах: камера была крашена давно, верхний светло-коричневый слой во многих местах осыпался, и сквозь него проступали прежние слои – синий, жёлтый. Их сочетание образовывало разные фигуры, можно было различить контуры лиц, животных: голову слона с длинным хоботом, острое лицо волка или лисы, крыло и хвост неизвестной птицы. Фигуры переходили друг в друга, на месте старых возникали новые, прежде не замеченные, изучать их можно было бесконечно. От этого увлекательного занятия Печигина оторвал голос Муртазы:
– Иди смотреть, про вас показывают.
На маленьком экране переносного телевизора теснились коштыры, отвечавшие на вопросы невидимого в кадре журналиста, от которого в камеру попадала только рука с микрофоном.
– Говорят, слишком мягкий приговор суд вынес. Объясняют, как нужно с вами поступить.
Люди на экране галдели наперебой, ведущий подносил микрофон то одному, то другому, некоторые переходили на крик, чтобы привлечь к себе внимание, многие свирепо жестикулировали, показывая предлагаемую казнь. Чем внимательней Олег в них вглядывался, тем больше ему казалось, что он узнает знакомых: старика из поезда, угостившего его напитком из кефира со спиртом, попутчицу с перемычкой между бровей, экскурсоводшу из Музея ремёсел и промыслов, старого журналиста из редакции Касымова… Конечно, возможно случайное сходство, ведь коштыры так похожи, к тому же камера быстро переходила с одного лица на другое, но вот же, вот парень с бензозаправки в пустыне, вот Рустем и Мансур из «Совхоза имени XXII съезда КПК», вот жених и невеста со свадьбы. Мелькнули среди собравшихся и плакавший на вручении премии писатель, и коштырская поэтесса, не хотевшая уходить со сцены, а вот и знаменитая певица – тоже не смогла остаться в стороне.
– О чём они все? – спросил Печигин, ощущая, как от мелькания знакомых, полузнакомых и вовсе не знакомых лиц у него голова идёт кругом.
– Предлагают выставить заговорщиков на всеобщее обозрение к позорным столбам, а потом казнить публично, – радостно пересказывал Муртаза. – Одни говорят – повесить, другие – лучше четвертовать. А ещё говорят, можно колесовать или забить камнями. Вон тот старик (не музыковед ли Жаппаров?) напоминает, что есть такая старинная казнь – варка живьём в кипятке, а девушка (неужели Динара?!) предлагает закопать в пустыне в горячий песок. Ещё говорят, что родственники заговорщиков тоже не должны остаться безнаказанными. Одни считают, их нужно казнить, другие – выслать из страны.
Минут пять продолжалась эта демонстрация народного гнева, потом камера переместилась с распалённых негодованием лиц на ведущего передачи, и экран заполнил крупный план Касымова.
Печигин не удивился, наоборот, у него было чувство, что среди прочих знакомых (или кажущихся знакомыми) лиц только его и не хватало. И вот он появился и заслонил остальных, и его едва помещавшееся в кадре несомненное лицо, которого Олег ни с кем бы не спутал, вобрало в себя всеобщее возмущение. Его стиснувший микрофон пухлый кулак покраснел от ярости.
– А он теперь про что?
– Про мудрость нашего народа. Про исторический опыт… и тому подобное.
– Понятно.
После увиденного следующий сюжет передачи – о закупке Коштырбастаном партии истребителей у США – уже не произвёл на Печигина впечатления. Иного нечего было и ожидать. Он вернулся на нары, лёг лицом к стене и продолжил разглядывание фигур в местах облупившейся краски. Там, где прежде было лицо волка, он увидел кошку с одним поднятым ухом. Превращения фигур и контуров продолжались, они были с ним, они были за него… Надеяться оставалось только на Народного Вожатого, больше не на кого. Теперь, когда перевод закончен, он должен прийти. Не может не прийти.
И он пришёл. Просто отворил без скрипа дверь и вошёл один в камеру, оставив позади, в коридоре, всех сопровождавших – охрану, тюремную администрацию. Их там было довольно много, и они то и дело заглядывали в приоткрытую дверь, проверяя, всё ли в порядке, но не входили, чтобы не тесниться в узком пространстве между нарами. Народный Вожатый остановился посреди камеры у стола, положил на него руку. Олег поспешно спустился с нар.
– Здравствуйте… Я – Печигин. Олег Печигин. Переводчик ваших стихов.
Он боялся, что потеряется при появлении президента, не сможет собраться с мыслями, но говорить было легко, нужные слова возникали сами. Гулимов кивнул – конечно, он знал, кто ждёт его в этой камере.
– А я думал, ты не просто переводчик. Я думал, ты и сам поэт.
– Нет, какой я поэт… Всего один сборник… «Корни снов». В Москве его уже не найдёшь… Правда, здесь его издали большим тиражом, но я тут ни при чём… Это Касымов постарался. Меня даже премией наградили…
