– Смерть непосредственного исполнителя, – флегматично сказал следователь, – существенная утрата, но она не помешает ходу расследования. Большинство его соучастников уже арестованы и даёт признательные показания. Вам стоило бы взять с них пример. Только сотрудничество со следствием может облегчить вашу участь.
Последние слова прозвучали так, будто участь Печигина уже решена.
– Но мне не в чем признаваться…
Олег рассказал всю историю своих отношений с Алишером от знакомства в поезде до просьбы передать послание оппозиции и объяснил, как мог, почему согласился. Следователь старательно всё записал, шевеля при этом губами, точно повторял про себя за Печигиным его слова, и, ни о чём больше не спросив, дал Олегу подписать протокол. Похоже было, что его задача состоит только в регистрации показаний, тогда как основные следственные мероприятия выпадают на долю той троицы, что отбила Олегу пятки и разукрасила его всего синяками. На этот раз обошлось без встречи с ними, Печигин был доволен уже и этим, ковыляя в сопровождении надзирателя обратно в камеру.
Но ночью, когда из-за света он опять не мог уснуть, окончательное осознание своего положения, которого до сих пор ему удавалось избегать, настигло Олега. Воздух в камере был тяжёлым от сортирной вони и неподвижным от духоты, и Олег почувствовал, что не может им дышать, вместо кислорода его лёгкие наполнялись отчаянием. Отчаяние не помещалось в груди, было намного больше задыхавшегося Печигина, вместить его мог только крик, в который человек обращается целиком, когда кричит без звука, стиснув зубы. Этой ночью Олег долго, может, час, а может, и несколько часов мысленно кричал, ослеплённый раскалённой пустотой в своем мозгу, исходил немым криком, пока отчаяние не вышло из него и ему не стало легче. Под утро он даже сумел ненадолго заснуть.
Тяжелее всего было пробуждение. Каждое утро было хотя бы несколько ускользающих секунд, когда Печигин, уже проснувшись, не мог вспомнить, где находится. Затем в ноздри вползала вонь «севера» (так называли здесь отгороженное бортиком очко в углу камеры), а в уши – звуки подъёма, стук в двери, голоса сокамерников, грохот шагов по коридору, и вместе с ними наваливалась разом неотменимая очевидность окружающего, всегда одна и та же и всё-таки всякий раз по-новому невыносимая с утра. Соседи Олега, видимо, испытывали то же самое, потому что, угрюмо стеля свои нары, старались даже не глядеть друг на друга. Вообще необходимость изо дня в день видеть одних и тех же людей и самому постоянно находиться у них на виду оказалось для Печигина трудновыносимой. Он понимал, конечно, что в большой, набитой заключёнными камере было бы гораздо хуже и его теперешние условия содержания можно считать привилегированными, доставшимися ему из-за важности его дела или потому, что он иностранец, но временами соседи надоедали Олегу до того, что он подолгу лежал с закрытыми глазами, пытаясь создавать себе иллюзию недостижимого одиночества. Фариду Олег был благодарен хотя бы за то, что, если не резался в карты, он мог, думая о своём, часами неподвижно смотреть сквозь решётку на верхушки чинар за тюремной стеной, но Муртаза беспрерывно ворочался, чесался, пыхтел, сопел, шуршал страницами «СПИД-Инфо»… Так что в конце концов Печигин был рад, когда надзиратель забрал его из камеры и вывел в гулкую пустоту тюремного коридора. Он думал, что ему предстоит новый допрос, но в кабинете, куда его привели, Олега поджидал не следователь, а Тимур Касымов.
Он стоял, отвернувшись к окну, как и в камерах, забранному двойной решёткой, тяжело, всем своим весом навалясь на подоконник. Жировая складка под затылком побурела от напряжения. Когда Олег вошёл, Касымов обернулся, но не произнёс ни слова. Вся его поза, молчание и взгляд выражали даже не осуждение, а уже вынесенный и подписанный приговор. Печигин, обрадовавшийся Тимуру до того, что готов был броситься ему на шею, остановился на полпути, не зная, что сказать.
– Тимур… Ты что… Ты думаешь, я в чём-то виноват? Но я ни в чём… Откуда мне было знать, что он выстрелит?! Я ни в чём не виновен!
– В чём – ты – не виновен? – после каждого слова Касымов делал зловещую паузу.
– В его смерти… В смерти Народного Вожатого.
– Президент Гулимов жив и здоров, даже не ранен. Заговорщики, как обычно, промахнулись. Народный Вожатый выступил по телевизору и в прямой трансляции разоблачил их преступный и, как всегда, неудавшийся заговор!
– Постой, Тимур, постой…
Печигин почувствовал, что ему нужно сесть, и на неверных ногах добрался до одного из двух стульев, стоявших по обе стороны стола посреди кабинета.
– Я же сам видел, как он упал! Видел его кровь… и глаза… мёртвого человека.
– С чего ты взял, что это был Народный Вожатый?!
– Но он был один в один… И все, кто там были, узнали его.
– И с такой наивностью ты берёшься лезть в политику! – Касымов презрительно усмехнулся. – Где ты видел уважающего себя главу государства, живущего под постоянной угрозой покушения, у которого не было бы двойника?
– Ты хочешь сказать… Это был двойник?
Тимур не удостоил его ответом.
– А Народный Вожатый жив?
– Живее нас с тобой. Тебя-то уж точно.
Значит, он жив. Президент Гулимов жив! А смерть, которую Олег видел собственными глазами, была обманом. Что это меняет? Всё – и ничего. То есть для него лично сейчас, может быть, и ничего, но для страны, конечно, всё. И для мира. И для мироздания! Олег почувствовал прилив облегчения и надежды. Ведь Народный Вожатый не ошибается! Не может быть, чтобы он не проявил интереса к делу единственного иностранца, обвинённого в участии в заговоре, – и тогда он, естественно, сразу поймёт, что Печигин совершенно невиновен!
– Я очень рад этому… Ты даже не представляешь, как я рад!
– Рано радуешься. Наказание за покушение на жизнь президента не зависит от того, удалось оно или нет. Достаточно намерения. Знаешь, что ждёт главных участников заговора?
– Догадываюсь… Но у меня не было никакого намерения! Я согласился только передать вместе с переводом послание оппозиции – больше ничего!
Присевший было за стол Касымов в ярости вскочил и принялся мерить шагами небольшой кабинет, низко наклонив голову, точно собирался протаранить лбом стену и лишь в последний момент каждый раз передумывал, сворачивая в обратном направлении.
– Я одного не пойму – чего тебе не хватало?! Куда ты полез?! У тебя был когда-нибудь отдельный дом, целиком предоставленный в твоё распоряжение? У тебя выходили когда-нибудь книги тиражом сто пятьдесят тысяч? У тебя была женщина лучше, вернее тебе, чем Зара? Не эта же твоя долговязая проблядушка из провинции! Что тебе ещё было нужно?! Для чего ты связался с этим уродом, открывшим пальбу в чайхане? Разве не видно и слепому, что он из тех, кого никогда не интересовало ничего, кроме власти? Такие люди плетут заговоры просто потому, что ни на что другое не способны! Это их собственная бездарность заставляет их так настаивать на равенстве всех перед Богом и бешено ненавидеть тех, кого Аллах поднял над другими, щедро одарив своими дарами. Потому вся их ненависть и направлена на президента Гулимова, что он так явно отличается от обычного человека! Поэзия, вдохновение, гений Народного Вожатого – всё это недоступно их пониманию, этого для них просто не существует! Но ты-то, ты! Как ты, поэт и переводчик Гулимова, оказался на их стороне – этого я не могу понять!
