Последнюю фразу Фуат произнес, снизив пафос и хитро улыбнувшись блестящими от варенья губами. Шарифа сидела, не глядя на гостей, похоже, ей было неудобно за мужа.
– Ну хорошо, для чего вы отдали свои стихи Гулимову, я понимаю. Но зачем ему-то было принимать их?
– Наивный вопрос! Кто ж откажется от бессмертной поэзии? Он ведь не хуже нас с вами понимает, что всё, что он может построить, – на несколько десятилетий, потом это безнадёжно устареет и будет сноситься, а стихи – навсегда. Их будут читать, когда от его новостроек следа не останется, а все его заслуги и реформы сведутся к нескольким страницам в учебниках истории. Я, знаете, иногда воображаю, как стелы с моими стихами откапывают археологи каких-нибудь грядущих цивилизаций, может быть, уже и вовсе не похожие на людей, и вчитываются в мои строки, расшифровывая их, как мы сейчас читаем на глиняных табличках миф о Гильгамеше. Да, я уверен, что так и будет! Я нашел способ контрабандой переправить под чужим именем мои стихи в вечность! И поскольку он знает, что вечность за ними, то есть за мной, а его власть, какой бы она ни была полной, ограничена сроком его жизни, он не спускает с меня глаз. Точнее, ушей. Хотя кто знает, может, здесь и камеры установлены. Иногда я слышу такое, знаете, тихое жужжание, как будто ма-а-аленькая муха… – Прищурившись, Фуат показал своими толстыми пальцами размер мухи. – З-з-з-з-з… Потом стихает, и вдруг снова: з-з-з-з-з… Вот давайте послушаем, может, сейчас тоже…
Поэт замолк, в комнате повисла неестественная тишина. Алишер сидел с каменным лицом, иногда двигая желваками, что-то тайком дожёвывая, Шарифа смотрела на скатерть, во рту Печигина начала скапливаться приторная слюна, которую он не решался сглотнуть. Наконец жена поэта не выдержала и глубоко вздохнула.
– Тише ты! – накинулся на неё Фуат.
Шарифа, ничего не ответив, покачала головой. Она явно с самого начала не верила, что им удастся что-нибудь услышать.
– Нет, сейчас, похоже, ничего не жужжит, – сдался поэт.
Шарифа с облегчением поднялась и стала собирать со стола, стараясь как можно громче звенеть пиалами и блюдцами.
– Не верит мне, – Фуат положил руку на широкую спину жены и провёл, гладя, вниз до поясницы. – Говорит, это у меня в голове жужжит.
Он опустил руку ещё ниже, и на обращённом к гостям лице Шарифы возникла извиняющаяся усмешка. «Неужели они всё ещё…» – мелькнуло у Печигина, и тут же он разглядел в улыбке жены поэта затаённое торжество и неизвестно откуда взявшимся в нём коштырским чутьём понял, что да, они ещё спят друг с другом – коштырам возраст не помеха. Шарифа наклонилась над столом, и из приоткрывшего морщинистую грудь выреза халата на Олега дохнуло тяжёлым запахом старого грузного тела. Ему захотелось на улицу, на свежий воздух: там он смог бы сосредоточиться и попытаться понять, где в словах поэта правда, а где – фантазии и бред.
– Ладно, ладно, не верь… Придёт время, сама во всём убедишься. Рано или поздно всё откроется…
Откинувшийся в кресле Фуат отправил в рот большой кусок розового рахат-лукума, но челюсти его двигались всё медленнее, увязая в сладости, веки смежились до совсем узких прорезей, сквозь которые смотрели помутневшие, точно засахарившиеся глаза. Короткий прилив возбуждения сменился у него приступом сонливости.
– Ну всё, ему отдыхать пора, – возникшая на минуту в жене поэта женщина исчезла, уступив место прежней строгой сиделке. – Вы потом ещё приходите.
Печигин и Алишер встали, поэт вяло помахал им, не поднимаясь с кресла, и сказал на прощание:
– Когда-нибудь из моих стихов люди будущего узнают, каким был человек наших дней. Можете не сомневаться. Так и будет.
И потянулся за следующим куском лукума.
Нет, нет и нет! Немыслимо! Исключено! Чтобы этот жирный, тщеславный, похотливый, хвастливый, полу-, а то и вовсе безумный старик был подлинным автором стихов Народного Вожатого – такую возможность даже допустить смешно! Пусть он и правда дружил в молодости с Гулимовым – из этого ещё ничего не следует! Потом их пути разошлись, Фуат выпустил несколько никому не нужных, разруганных критикой сборников, а карьера Гулимова стремительно пошла в гору, пока не достигла высшей точки, и, естественно, его поэзия встречала всё более восторженный приём, что не могло не вызывать у Фуата зависти, вместе с прогрессирующей манией преследования приведшей его к нелепой уверенности, будто стихи президента в действительности его! Возможно, Народный Вожатый и в самом деле многое почерпнул из творчества человека, которого считал своим учителем, Фуат не мог этого не замечать, и это тоже способствовало возникновению навязчивой идеи. Для поражённого безумием мозга нет невозможного, никакая очевидность не способна помешать его бредовой убеждённости. Так шизофреники бывают уверены, что диктор в телевизоре крадёт у них мысли и готовые фразы. Видимо, Фуат страдает разновидностью той же мании. Тем более что хоть каждый день может видеть Народного Вожатого на экране. Да, наверное, так и сложился у него этот бред, а копаться в деталях чужого безумия, разбираясь, что в нём взято из жизни, а что чистая фантазия, – сам свихнёшься. Сын, ради спасения которого он якобы отдал свои стихи Гулимову? Да был ли у него вообще сын?
Олег настолько ушёл в свои мысли, что почти забыл про Алишера, молча шагавшего рядом.
– Скажите, вам что-нибудь известно про заговор шестерых, в котором будто бы принимал участие сын вашего поэта?
– Да, это была неудачная попытка пустить под откос поезд Гулимова. В момент взрыва он был в вагоне охраны и благодаря этому уцелел. Кроме шестерых организаторов заговора были арестованы больше тысячи человек, сын Фуата в их числе. Многих потом выпустили, его одним из первых. Теперь он в Лондоне, участвует в деятельности коштырской оппозиции. Через него и стало известно об отце.
Алишер говорил короткими отчётливыми фразами, точно докладывал начальству. В них не было ни слова лишнего, но где-то между словами пряталось лёгкое презрение – то ли к заговорщикам, организовавшим неудачное покушение, то ли к Печигину, задающему бесполезные вопросы.
– Хорошо, если сын Фуата в Лондоне, что ему мешает раззвонить на весь свет, что настоящий автор стихов Народного Вожатого – его отец?
Алишер пожал плечами.
– Во-первых, отец здесь практически в заложниках, так что сыну приходится вести себя очень осторожно. А во-вторых, в оппозиции никто не придаёт всей этой поэзии никакого значения. Она что-то значит, лишь пока Гулимов у власти. Как только удастся его отстранить, о ней никто больше не вспомнит.
– Думаете? Фуат, как вы слышали, иного мнения. Он убеждён, что эти стихи навсегда.
– Он поэт, – равнодушно отозвался Алишер. – Поэтам свойственно всё преувеличивать. В особенности значение своей работы.
Они дошли до перекрёстка, дальше им было в разные стороны. Алишер предложил присесть на скамейку в тени. Сев, подобрал оставленную кем-то газету и принялся рассеянно перелистывать. Кажется, у него был какой-то свой разговор к Олегу, который он пока откладывал.
