Судя по виду этой зеленой башни, при входе меня там должны были обыскать и провести полную проверку моей благонадежности — но, видно, в тот день им просто было лень возиться. Или это все та же удача Бенни Салазара капала на меня сверху медовыми каплями. Нельзя сказать, что у меня самого с удачей совсем уж плохо. Но и нельзя сказать, что хорошо. У меня с ней никак, местами так себе. К примеру, когда мы с Сэмми сравниваем свой улов, у него всегда выходит больше, хотя у меня удочка лучше и рыбачу я чаще. Следующий вопрос: если в тот день на меня капала удача Бенни, значит ли это, что моя удача должна была капать на него? И что мой визит мог принести ему удачу? Или наоборот, я в тот день временно отвлек его удачу на себя, так что ему ничего не осталось? И если второе, то как мне это удалось? И главное, как сделать, чтобы так было всегда?
Изучив в холле список офисов, я выяснил, что «Свиное ухо» находится на сорок пятом этаже, поднялся туда на лифте, толкнул бежевую стеклянную дверь и вошел в приемную. Шикарная приемная. Она мне напомнила холостяцкую квартиру из семидесятых: черные кожаные диваны, лохматый ковер, столы из толстого стекла, заваленные журналами: «Вайб», «Роллинг Стоун», все в таком духе. Освещение, естественно, приглушенное: это чтобы музыканты, которые сюда приходят, не стеснялись своих набрякших век и исколотых вен.
Я водрузил мешок с рыбой на мраморную секретарскую стойку. Рыба смачно шлепнула — господи, какой прекрасный звук, сразу ясно, что в мешке рыба, а не какая-нибудь дрянь. Она (волосы рыжеватые, глаза зеленые, губки-лепесточки — прямо хочется перегнуться через стойку и пропеть сладким голосом: Детка, ты, верно, большая умница, раз тебя взяли на такую хорошую работу) подняла голову и сказала:
— Добрый день.
— Я хочу видеть Бенни, — сказал я. — Бенни Салазара.
— Он вас ждет?
— Сегодня вряд ли.
— Ваше имя?
— Скотти.
На голове у нее были наушники — элемент переговорного устройства, как я понял, когда она заговорила в крошечный микрофончик у рта. После того как она назвала мое имя, губки-лепесточки слегка дрогнули, будто она пыталась спрятать улыбку.
— У него сейчас переговоры, — сказала она мне. — Но я могу передать…
— Я подожду.
Я уложил свою рыбу на стеклянный стол, между журналами, и устроился на черном диване. Его подушки источали восхитительный кожаный аромат. Меня окутал покой. И начало клонить в сон. И захотелось поселиться тут навеки — плюнуть на свою квартирку на Шестой Восточной и провести остаток дней у Бенни в приемной.
Правда, я отвык подолгу бывать на людях, давно уже этого не делал. Но имеет ли это вообще какое-то значение в наш «век информации», когда человек может прочесать хоть Землю, хоть всю Вселенную, даже не поднимаясь с зеленой бархатной тахты, которую он подобрал на помойке и затащил к себе домой? Каждый вечер начинается у меня с того, что я заказываю в соседнем китайском заведении стручковую фасоль и бутылку «Егермейстера», чтобы было чем эту фасоль запивать. Поразительно, сколько в меня влезает этой фасоли — я ее дозаказываю по четыре-пять раз за вечер, а то и больше. Судя по тому, сколько пар китайских палочек и пакетиков соевого соуса прилагается к моим заказам, в «Фон ю» явно уверены, что я тут у себя накрываю вегетарианские ужины на восемь-девять персон. Может, те травки, на которых настоян «Егермейстер», вызывают во мне неудержимую тягу к стручковой фасоли? Или в самой стручковой фасоли есть что-то такое, что в сочетании с «Егермейстером» — редкое, надо сказать, сочетание — провоцирует быстрое привыкание? Я задаю себе эти вопросы, с хрустом уминая очередную порцию фасоли и пялясь в телевизор. У меня куча кабельных программ, в основном какие-то идиотские шоу — я не различаю их между собой и ни одно еще не досмотрел до конца. Я, как бы это сказать, создаю из них свое собственное шоу, и у меня есть подозрение, что оно интереснее той мешанины, из которой составлено. Куда интереснее.
Итого мы имеем: если любой человек есть, по сути, устройство для обработки информации, считывающее двоичные крестики-нолики и превращающее их в нечто, гордо именуемое «опытом», и если я наравне со всеми имею доступ ко всей этой информации — через кабельное телевидение и горы журналов, которые я просматриваю в книжном в свои свободные дни по четыре-пять часов кряду (мой личный рекорд — восемь, включая те полчаса, что я простоял на кассе по просьбе молоденькой продавщицы, которой надо было отлучиться на перерыв и которая пребывала в полной уверенности, что я у них работаю), — если я, кроме того, способен не только получить эту информацию, но и создать что-то из нее при помощи компьютера, который находится в моем мозгу (с настоящим компьютером я предпочитаю не связываться: раз я могу найти их, значит, и они могут найти меня, а мне это совершенно ни к чему), то разве в результате я обретаю не тот же самый опыт, что и все остальные?
Однажды я проверял эту свою теорию, стоя на углу Пятой авеню и Сорок второй улицы — перед зданием публичной библиотеки, где проходил благотворительный вечер в поддержку больных-сердечников. Я принял это решение практически случайно: пару часов назад, когда перед закрытием библиотеки я шел из зала периодики к выходу, мне навстречу все время попадались какие-то расфуфыренные дамочки — одни набрасывали на столы белые скатерти, другие расставляли букеты орхидей в парадном фойе на первом этаже, и когда я поинтересовался у одной дамочки с блокнотом в руке, что тут происходит, она мне объяснила про благотворительный вечер. Я пошел домой, поужинал стручковой фасолью, но потом, вместо того чтобы включить телевизор, сел в метро и поехал обратно в библиотеку, где мероприятие для сердечников было уже в разгаре, из окон лились звуки «Satin Doll» вперемешку с волнами смеха, а вдоль улицы выстроилось не меньше сотни черных машин, из них добрая половина — лимузины. Я попытался представить себе, как некий набор скомпонованных определенным образом атомов и молекул образует в совокупности явление действительности, именуемое каменной стеной, и как одна лишь эта стена отделяет меня сейчас от танцующих в фойе людей и от группы духовых с бездарным тенор-саксофоном. Но пока я стоял и все это себе представлял, случилась странная вещь: я почувствовал боль. Болела не голова, не рука, не нога — болело все сразу. Какая разница, говорил я себе, где я нахожусь, внутри или снаружи, одни и те же крестики и нолики можно получить бесчисленным количеством способов — но боль жгла меня все сильнее, и я понял, что сдохну, если не уйду сейчас же, повернулся и заковылял прочь.
Но, как это бывает, мой неудачный эксперимент все же кое-чему меня научил: я уяснил, что важным компонентом так называемого опыта является бессмысленная вера в уникальность этого самого опыта и в то, что причастность к нему якобы делает человека избранным, а непричастность — отверженным. Подобно исследователю, ненароком вдохнувшему ядовитые пары из колбы, которую он сам же поставил на спиртовку, я тоже оказался слишком близко от своей спиртовки и тоже вдохнул яд — и под воздействием дурманящих паров уверовал в собственную отверженность: что я обречен вечно стоять перед публичной библиотекой на углу Пятой авеню и Сорок второй, дрожа от холода и воображая сверкающее великолепие по ту сторону закрытой двери.
