Бенни, предупреждает Джослин, если ты выпустишь это страшилище на сцену, народ офонареет.
Бенни кивает: вот и проверим, как он офонареет, — смотрит на часы, типа считает что-то в уме, — через две недели, четыре дня, шесть часов и сколько-то минут.
Мы выкатываем на него такие шары: ты про что? Наконец он торжественно объявляет: звонил Дирк Дирксен из «Мабухая»! Мы с Джослин визжим и кидаемся его обнимать, а для меня это как электрический разряд — мои руки касаются его тела. Я помню те несколько раз в жизни, когда я обнимала Бенни. Каждый раз я узнавала о нем что-то новое: сначала что кожа у него горячая на ощупь, потом что мышцы такие же крепкие, как у Скотти, хоть он и не разгуливает с голым торсом. А сегодня я узнала, как у него бьется сердце: оно ткнулось в мою ладонь, прижатую к его спине.
А кто еще знает? — спрашивает Джослин.
Скотти, конечно. И Алиса тоже, но мы пока пропускаем это мимо ушей: после будем злиться.
У моей мамы родня в Лос-Анджелесе, поэтому Джослин звонит Лу от меня: в нашем счете за телефон одним разговором больше, одним меньше, никто не заметит. Я лежу на кровати в родительской спальне, на цветастом покрывале. Джослин рядом набирает номер, клацает длинным черным ногтем по кнопкам. Из трубки доносится мужской голос, и до меня вдруг доходит, что Лу существует, Джослин его не придумала. Не то чтобы я ей не верила, но все же. Только вместо «привет, красавица» он говорит: я же сказал, я сам тебе буду звонить.
Извини, потерянно бормочет Джослин, но я выхватываю у нее трубку: что, так теперь принято здороваться с девушками? А он: черт, это еще кто? Я отвечаю: Рея. Он вроде успокаивается. Очень приятно, Рея. Вот что, передай-ка трубку своей подруге.
На этот раз Джослин забирает телефон и отсаживается от меня подальше. Говорит почти все время Лу, Джослин молчит. Через пару минут она оборачивается и шипит мне, чтобы я ушла.
Я молча встаю и закрываю за собой дверь родительской спальни. На кухне у нас растет папоротник, подвешенный на цепочке к потолку, роняет в раковину мелкие бурые листочки. На окне занавески с ананасами. Двое моих братцев копошатся на балконе, прививают что-то на росток фасоли — младшему опять поназадавали кучу всего по биологии. Я тоже выхожу на балкон, свет бьет в глаза. Пытаюсь заставить себя смотреть прямо на солнце, как Скотти.
Через несколько минут выходит Джослин. Счастье облачком парит над ее кожей и над черными «мокрыми» волосами. Да плевать, думаю я.
Немного погодя она мне рассказывает: Лу согласился, он приедет на наше выступление в «Мабухае». Может, даже подпишет с нами контракт на альбом. Да нет, он ничего пока не обещает, но — «мы же все равно славно проведем время, правда, красавица? Как всегда?»
Вечером за пару часов до концерта Лу ждет нас в ресторане «Ванесси» — это на Бродвее, рядом с «Энрико». За столиками перед «Энрико» всегда сидят туристы и просто у кого полно денег, прихлебывают ирландский кофе и таращатся на нас, когда мы проходим мимо. Можно было взять с собой и Алису, но Джослин не хочет: Алиса небось и так через день обедает в «Ванесси» с родителями. Они ей не родители, говорю я, а мать и отчим.
В угловой полукруглой кабинке нас встречает широкая улыбка, все зубы наружу, — Лу. По возрасту он примерно как мой папаша. Значит, где-то сорок три. У него густые светлые волосы, а лицо даже красивое — ну что, бывают и у папаш красивые лица.
Лу отводит одну руку в сторону — для Джослин. Иди-ка сюда, красавица! На нем светло-голубая джинсовая рубашка, на запястье какой-то медный браслет. Джослин плавно огибает стол и втыкается ему под мышку. Прекрасно, теперь Рея. Лу поднимает другую руку, и я, вместо того чтобы сесть рядом с Джослин, как собиралась, оказываюсь с другого бока от Лу. Его рука оборачивается вокруг моего плеча. Вот так, мы теперь девочки Лу.
Неделю назад я вычитала в меню перед входом в «Ванесси»: «Лингвини с моллюсками». Я думала про это лингвини всю неделю, и я его заказываю. Джослин заказывает себе то же самое, потом Лу передает ей что-то под столом. Мы с ней выскальзываем из кабинки и идем в туалет. В руке у Джослин коричневый флакончик с кокаином, к горлышку приделана крошечная ложечка на цепочке. Джослин запрокидывает голову, высыпает по две ложечки в каждую ноздрю, резко вдыхает — ах! — и прикрывает веки. Потом она снова наполняет ложечку и передает мне. Когда я возвращаюсь к нашему столику, у меня тысяча глаз — они моргают со всех сторон головы, спереди, сзади, сбоку, и я вижу одновременно все, весь ресторан. Может, тот кокс, что мы пробовали раньше, вообще был не кокс? Мы садимся и рассказываем Лу: говорят, появилась какая-то новая группа, называется Flipper, и Лу нам тоже рассказывает: в Африке он ехал на одном поезде, который не останавливается на станциях, только притормаживает, и люди спрыгивают и запрыгивают в него на ходу. Хочу в Африку, говорю я, и Лу отвечает: как-нибудь слетаем туда вместе, вы и я, втроем, и я думаю: а что, может, и слетаем. Лу говорит: там на холмах почва красного цвета, она страшно плодородная, а я говорю: мои братья выращивают фасоль, но в горшке почва самая обыкновенная, а Джослин спрашивает про москитов, и Лу говорит: небо черное-черное, в жизни такого не видел, и луна сияет — и я понимаю, что вот прямо сейчас, в этот вечер, начинается моя взрослая жизнь.
Передо мной появляется тарелка с лингвини, но я не могу проглотить ни кусочка. Из нас троих ест один Лу: ему принесли почти сырой стейк, салат «Цезарь» и красное вино. Бывают люди, которые постоянно движутся, не останавливаются ни на минуту, Лу как раз такой. Трижды к нашему столику подходят поздороваться какие-то его знакомые, он нас не представляет. Мы говорим и говорим, наша еда стынет на тарелках, наконец Лу расправляется со своим стейком, и мы уходим.
По Бродвею мы идем слипшейся троицей: Лу одной рукой обнимает Джослин, другой меня. Мы все здесь видели миллион раз: вот потрепанный дядя в феске зазывает прохожих в «Касбу», вот стриптизерши подпирают двери «Кондора» и «Биг-Ала», вот из-за поворота вываливается толпа панк-рокеров, они хохочут и толкаются рюкзаками, машины гудят, водители машут пешеходам, каждый раз такое чувство, будто мы все — одна большая тусовка. Но сегодня у меня тысяча глаз, и все изменилось. Или это я изменилась и вижу все по-другому. Вот выведу веснушки, думаю я, и вся моя жизнь так же изменится.
Швейцар в «Мабухае» узнает Лу и пропускает нас без очереди. Никто не вякает: все пришли слушать The Cramps или The Mutants, а они поют в конце. Бенни, Скотти и Джоул уже на сцене, устанавливают аппаратуру, Алиса им помогает. Мы с Джослин отчаливаем в туалет, надеваем там свои собачьи ошейники и пристегиваем булавки. Когда мы возвращаемся, наши уже знакомятся с Лу. Бенни трясет его руку и говорит: это большая честь, сэр.
Дирк Дирксен представляет группу — конечно, стебется вовсю, он без этого не может, — и «Дилды» поют «Змею в траве». Народ не танцует, да и не слушает: все еще только подтягиваются, а кто уже здесь — скучают и ждут «свои» группы. В другой день мы с Джослин танцевали бы перед сценой, но сегодня мы торчим рядом с Лу, у стены в конце зала. Он купил нам по джин-тонику. Я не знаю, как наши выступают, хорошо или плохо, я почти ничего не слышу, сердце колотится как молот, а тысяча глаз пристально разглядывают все и всех. У Лу ходят желваки, будто он скрежещет зубами.
