Судя по глазам Даши, о планете, обмазанной second hand-органикой, она никогда не задумывалась, бездумно пролистывая школьный учебник биологии. А сейчас осознать эту очевидную мысль во всей полноте была еще не готова.
— Нет, — упрямо покачала головой Даша. — Не понятно.
— О'кей. Если в материалистический бинокль нам проблема никак не видится, посмотрим тогда в бинокль религиозный. Вы же религиозны, Даша, я правильно догадалась? Вот же у вас крестик под кофточкой, верно? Так представьте, что у вас есть пудреница, и в обеденный перерыв ее кто-то украл. Вор подлец?
— Подлец.
— А теперь представьте, что пудреницу вечером по-любому украдет у вас Господь — таков порядок в здешнем офисе. Но кто-то его опередил и украл ее у вас в обеденный перерыв. Вор подлец?
— Подлец, — уверенно кивнула Даша.
— Который из двух? Который успел раньше?
— Чего — который? — возмутилась Даша. — При чем тут вообще дурацкие пудреницы, мы о промысле бельков говорим!
— Представьте, что пудреница — это жизнь, и тогда…
— Убийство — самый страшный грех! — перебила Даша. — Господь запрещает убивать!
Я усмехнулась.
— А почему? Не потому ли, что хочет сохранить это право только за собой?
— Я не понимаю, о чем вы, Илена! — отрезала Даша обиженно. — Господь дарит человеку вечную жизнь после смерти!
— А бельку?
Дарья Филипповна задумалась.
— Что вообще называть вечной жизнью? — продолжила я. — Из чего нам сделать вывод, что обещанная жизнь после смерти — это жизнь? Разве во всех этих сказках есть хоть одно упоминание о плодах посмертной жизни? Что делают сейчас миллиарды тех, кто умер? Какое деяние совершил какой-нибудь святой посмертно? Хотя бы о чем он думает последнюю сотню лет, к каким выводам пришел?
— Ну…
— Без «ну». Все религии описывают посмертное существование ровно теми же словами, как мы рассказываем о шубе из белька. Белек умер, он больше не двигается и не издает звуков, зато шуба его теперь вечна и принадлежит нам — вот она, можно пощупать.
— Просто душа становится рядом с Господом, и в этом счастье…
— Мы про шубу из белька? О да, она рядом. Сливается со своим Господом — запахивается, подвязывается пояском, а руки в рукава продергиваются для полного слияния. Осталось только объяснить бельку, что его шуба будет счастлива находиться в такой интимной близости рядом с человеком, и в этом предназначение белька — вовремя отдать свою шубу. Если бы среди бельков удалось провести эффективную пиар-кампанию по продвижению соответствующих нравственных ценностей…
— Но они же живут на фермах, как в концлагере, и ждут своей смерти! — воскликнула Даша с отчаянием.
Я пожала плечами.
— Вся планета Земля для своих обитателей, включая человека, — один большой концлагерь, где живут в ожидании разделки. — Я сделала паузу — долгую-долгую, чтобы она лучше поняла то, что я сейчас скажу: — Понимаете, Даша, кровавый промысел бельков — это жалкое подобие того промысла, в котором используют нас. Для чего это понадобилось Господу и что он шьет после из наших душ — вопрос, ответа на который никто здесь не знает. Но с подкупающей откровенностью это так и называется открытым текстом. Знаете как?
— Как?
— БОЖИЙ ПРОМЫСЕЛ.
Провинция
Всякий раз, когда ты выезжаешь из Москвы в провинцию, появляется странное ощущение, которое можно сравнить лишь с посадкой за чужой и старый компьютер. Не понять с ходу, что более непривычно — то, что компьютер чужой и в нем нет твоих программ, или то, что он старый — мониторчик маленький, мышка проскальзывает, клавиатура хоть сверху и чистенькая, но в глубине забита пылью, а из-под нажимаемых клавиш нет-нет да и высунется чей-то волос… Если добавить к этому притормаживающий процессор и отсутствие интернета — это будет именно та картина, которую видит москвич, попадая в любой провинциальный город. Как вы за этим компьютером работаете?
Мобильный интернет в Ельце, впрочем, был.
В России нет культуры провинции. Европейцу не придет в голову делить города на столичные и провинциальные. Для него это так же нелепо, как размышлять, какой «Макдоналдс» в городе главный, а какие — второстепенные. Matter of size. В России же любая провинция — бесконечная пародия с оглядкой на Москву, и все ее обитатели проводят жизнь с вывернутой назад шеей. Полагаю, именно это и возносит грязную, алчную и суетливую Москву на недосягаемый пьедестал центрального пупа России: короля играет свита. Москва — вечный жупел на горизонте. Москву и боятся, и любят. И ненавидят за это и ее, и себя. В Москву мечтает прорваться каждый, но не у каждого есть силы признаться себе в этом.
Комплекс немосквича — пожизненная родовая травма провинции, которая не лечится никогда. Даже перебравшись в Москву, провинциал до конца жизни будет морщиться, услышав мат, — так он постоянно доказывает самому себе принадлежность к культуре, потому что впитал с молоком матери позорное чувство, что он с обочины, а настоящая культура где-то там, за шесть часов плацкарты.
In theory ничто не мешает любому провинциальному городу сперва покрасить свои заборы, потом починить весь асфальт, а потом войти в ритм и пахать, пахать, пахать до тех пор, пока не выстроится вторая Москва, только размером с Токио, и не потянутся со всех сторон приезжие, привлеченные вспышками неоновых реклам, грохотом казино и сумасшедшим ритмом бизнеса. Что мешает? Лишь одно: каждый житель знает, если уж пахать по полной, то в Москве, а не здесь. Vicious circle.
Единственное, что приятно в провинциях, — это люди. Они, конечно, все пьют. А одеваются серо и однотипно, как милиционеры. В их домах ржавые батареи, полутеплые барашки кранов, похабнейшие ковры (мечта полковников в отставке) в стиле «украшай моя яранга», облезлая мебель и обои такой расцветочки, которой позавидует дизайн детских памперсов, которыми они тоже не пользуются, потому что это дорого, а тут не Москва. Но, verdammt, эти люди вместе с обоями и рассохшимися табуретками сохранили душу. Ту самую душу, которую москвич давно вынес на лестницу, а взамен купил в Икее практичный набор из восьми маленьких душек, пахнущих мылом, деревом и веревкой, — с беспрецедентной скидкой и лаконичной инструкцией по сборке.
Именно поэтому в Ельце можно, выйдя из здания вокзала, поймать случайную улыбку прохожего. В Москве все смайлы давно сползли с лиц и перекочевали в интернет. А в Ельце, поймав улыбку, можно улыбнуться в ответ, и жизнь вокруг тебя обустроится: прохожий остановится, объяснит дорогу, с ним можно не спеша поболтать о погоде и самым естественным образом получить приглашение на чай с земляничным вареньем. В Москве же около вокзала получить можно только приглашение на экскурсию, причем в ухо из лагерного рупора, и за деньги, унизительные не своей суммой, а той жадной ладонью, которая их сомнет, засунет в разбухшую муфту на брюхе, и презрительно укажет, в какой автобус садиться.
