Нет, это придумали не исполнители с их недалеким умишком, здесь чувствовался почерк профессионала. Его почерк! Он всегда знал, что делал. Любую часть своего гардероба я мог легко превратить в орудие убийства или самоубийства. Всякая пуговица, гвоздь, выдернутый из каблука ботинка обещали мне хоть иллюзорную, но надежду. Он оставил меня голым и значит безоружным, лишив даже права на добровольную смерть.
— Как ты понимаешь, альтернативы — жизнь или смерть — мы тебе предложить не можем, — сказал Его голос, — но возможна другая — легкая и быстрая гибель, вместо долгой и мучительной. Выбирать тебе.
У нас всего несколько вопросов, на которые тебе так или иначе придется ответить. Первый — кто ты есть на самом деле?
Я молчал. Я даже не пытался унижаться, разыгрывая из себя случайного пассажира товарного вагона. Я знал, они мне не поверят.
— Вопрос второй — каналы утечки информации?
Я молчал.
— Ведите.
Загрохотала дверь. Рядом со мной в круг света втолкнули спасенного мною две недели назад помощника резидента. На него было страшно смотреть — распухшее в ссадинах и кровоподтеках лицо, кровоточащий рот, безвольно обвисшие руки.
— Мне хочется, чтобы вы узнали друг друга.
Я молчал.
— Он?
Сломленный пытками помощник резидента согласно опустил голову. Он исполнил то, что от него требовали, но это его не спасло. Через минуту он кричал от страшной, причиненной ему опытной рукой, боли. Он кричал в десяти сантиметрах от моего лица так, что слюна и кровь брызгали мне в глаза. Я видел только его широко раскрытый перекошенный рот и выкаченные от напряжения глазные яблоки и слышал, слышал, слышал его душераздирающий вопль.
— Вопрос первый, — повторял спокойный голос Убийцы.
Я молчал. Наверное, по законам нашей литературы я должен был взять эту боль на себя, попытаться отбить страдальца или обмануть врага лжепризнанием или хотя бы материть его почем зря распоследними обидными словами.
Но я только молчал.
Законы литературы и жизни — разные законы. Молчание наиболее экономичный и значит выгодный способ противодействия. Честно говоря, я даже не очень сочувствовал пытаемому, я знал, что очень скоро так же кричать придется мне. Ничего не поделаешь. Близкая личная боль освобождала меня от сострадания чужой. Так нищий не может жалеть другого такого же нищего и умирающий от рака соболезновать соседу по палате. Подобность мук уравновешивает жертвы в правах.
Единственное, о чем я жалел, что спас его недавно для того, чтобы теперь доставить новые мучения. Он мог быть мертв и недосягаем для боли уже три недели.
Пытаемый, потеряв сознание, упал на пол, но его облили водой, снова поставили на ноги, и поддерживая под руки, продолжали издевательства. Я не знал что с ним делали, он стоял слишком близко. Да мне и не надо было это знать. В данном случае последствия были важнее самого действия. Мне было достаточно видеть его муки, остальное я мог домыслить сам. В этом был сокрыт дьявольский расчет Убийцы. Он перетаскивал на свою сторону мое воображение. Он вступал в союз со мной против меня!
Пытаемый уже не кричал — хрипел и изо рта у него пузырилась кровь. Похоже, они пробили ему легкое.
— Я хочу услышать ответ на все тот же первый вопрос, — напомнил голос. — Попросите его ответить на мой первый вопрос.
— По-жа-луй-ста, — шептал умирающий, — мне боль-но! — и в глазах его стояла боль, мольба и надежда.
Я молчал.
И снова передо мной терзали, рвали, прожигали человеческую плоть. Но я видел только лицо и слышал только крики и мольбы о пощаде. И это было непереносимо. По моему лицу, шее, груди плавными струйками текла теплая кровь. Чужая кровь!
Его пытали час и два, и три.
— Я прошу ответить на первый вопрос! Я прошу ответить…
Ну почему я молчу? Что изменится от того, что я скажу как меня зовут? Разве это принципиально? Я смогу потянуть время, дать возможность передохнуть от мучительной боли своему сотоварищу, себе. В конце концов я могу назвать любое пришедшее в голову имя. Мне нужна передышка!
Но я молчу. Я знаю — достаточно открыть рот один раз, чтобы сквозь сорванные шлюзы запрета хлынул неудержимый поток слов. Пойдя на уступку, сказав А, я непременно протараторю весь алфавит до последней буквы.
Молчать! Только абсолютная немота гарантирует сохранение тайны!
Пытаемый уже не реагирует на боль — лишь слегка вздрагивает и мычит. Он почти умер. Его душа высвобождается из этого переломанного, перекореженного, уже не напоминающего человеческое, тела. В нем уже нельзя существовать. Не менее бесполезно оно и для палача. Этот истыканный и изрезанный кусок мяса уже не может говорить, мыслить и, главное, испытывать боль.
Ему стреляют в затылок таким образом, чтобы кровь, мозг и осколки черепа облили, облепили меня с ног до головы. Они работают по всем правилам! Они пытаются сломить мою волю, обрекая даже не увидеть, но физически почувствовать смерть. Вот она, в этих недавно разговаривающих, страдавших, а теперь налипших на меня кусках человеческого тела.
Они добились своего. Мне страшно. Сейчас наступит моя очередь и уже мое тело будет извиваться, кричать и молить о пощаде. Я должен собраться для, может быть, последнего испытания.
Я не так безоружен, как мой предшественник. В отличие от него я знаю, что такое боль. Я прошел учебу пытками!
Не давая передышки, меня валят на пол, выворачивают, загибают головой к пяткам, пристегивают кисти рук наручниками к ногам.
— Вопрос первый. Кто ты есть на самом деле? — шепчет из-за скрывающих его фонарей Убийца.
Сейчас будет больно. Сейчас будет нестерпимо больно! Еще мгновение и мою плоть рассечет раскаленным клинком боль! Сейчас! Выдержу ли я ее? Да или нет? Я буду орать, мычать, биться в судорогах, грызть камень пола. Это слишком больно, чтобы можно было вытерпеть! Это бо-о-о-ольно!!
Когда икры моей касается, прожигая кожу и мясо, нагретая на огне спица, я кричу, дергаюсь, всецело отдаюсь боли и… теряю сознание. Я ухожу.
Ведро холодной воды плюхают мне на голову. Я возвращаюсь, но не спешу это показать.
— Вы не переборщили? — слышу встревоженный голос Убийцы.
— Да он хиляк какой-то! Дерьмо! Кисейная барышня! — возмущаются моей мягкотелостью исполнители. — Мы даже не начали по-настоящему. Так, примерились!
Второе ведро. Пора приходить в себя. Я сплевываю попавшую в рот воду, я подскуливаю, я плачу.
— Хватит придуриваться! — орет один из палачей, поднося к моим глазам раскаленный докрасна прут, — отвечай на вопрос!
— Ой, не надо! Не надо! — прошу я и чувствуя новую боль, грохаюсь в обморок.
Растерявшиеся палачи дают мне передышку. Сильные методы воздействия не проходят, остается вести планомерную осаду. Теперь надо приготовиться к худшему. И действительно, меня начинают методически избивать — не сильно, чтобы не дать возможность ответить обмороком, но постоянно, чтобы все тело горело, словно поджариваемое на сковородке. Не качеством, так количеством!
