— Эй, товарищи, нельзя же так! — отчаянно вскрикнул Валериан Христофорович. — Нельзя нас к стенке! — Да для пущей убедительности, дабы на пролетария походить, запустил уличным матюшком, что вышло у него не столь убедительно, сколь жалко.
Да только тут ему пришедши в себя и тут же из себя вышедши Паша-кочегар вторить начал, да так, что все, хоть не хотели, а заслушались.
— В бога, в душу, в гада морского, что скатом зовется, потому шип ядовитый имеет, — завел кочегар свои флотские речи, — да шип тот длиной в пять футов, с зазубринами, да в придачу дудку боцманскую для свиста, в клюз те, до самого до киля, да медузу те в глотку, да пластырь поверх подвести и смолой законопатить, дабы обратного хода не было!..
И так-то на пять минут без передыху и повторов!
— Ну и здоров ты ругаться! — восхищенно сказал кто-то. — Видать, не врешь — моряцкого звания.
— Из кочегаров мы! — гордо заявил Паша-матрос.
— Я же говорю — нельзя нас к стенке, — запричитал Валериан Христофорович. — Свои мы! Товарищи! Его вон, — указал на Мишеля, — сам Троцкий знает! Друзья они, в Крестах вместе сидели, от царизма пострадав. Верно вам толкую! Ты им, товарищ Фирфанцев, мандат-то свой покажь.
Там он у него, во внутреннем кармане должон быть! Нашли, развернули мандат, где сказано было, что «Сей мандат выдан товарищу Фирфанцеву Мишелю Алексеевичу в том, что он назначен Реввоенсоветом для исполнения возложенной на него особой миссии...» И что:
«Неисполнение его распоряжений, равно как скрытый саботаж, будет приравнено к контрреволюционной деятельности и преследоваться по всей строгости революционной законности, вплоть до исключительной меры социального воспитания...»
И что «всем руководителям государственных учреждений в центре и на местах, командирам воинских частей и революционной милиции предписывается оказывать всемерную помощь, выделяя по первому требованию означенного товарища необходимые ему материальные средства и людей». И подпись: «Предреввоенсовета Л. Д. Троцкий».
— Ишь ты! — подивился кто-то. — Так вы, верно, — наши, что ль?
— А нечто чужие! — облегченно возмутился Валериан Христофорович, для пущей убедительности высмаркиваясь в два пальца на ботинки присутствующих. — Ясен пень!.. Как есть — верные делу революции до последнего вздоха красные пролетарии!
И еще раз, для верности, старательно высморкался, ни одной обувки не обойдя.
Точно — свои!
— Ну ладно тогда, звиняйте, товарищи, ежели зашибли малость. Малость — не до смерти — чай заживет.
— Веди их, товарищ Петренко, в авто, да вези на Лубянку. Пущай там с ними разбираются, ежели что, то там и порешат! А нам теперь не до них! Нам — дел невпроворот!
Ежели они по дороге побежать удумают — стреляй их наповал. Такой мой приказ будет!
— Ну чего встали — айда, товарищи!
И Мишель, а за ним Валериан Христофорович и Паша-кочегар пошли вон, сопровождаемые вооруженными красноармейцами.
Вишь как дело-то обернулось — минутами назад думали, что фартовые их на нож наколют, а их нынче прямиком на Лубянку везут.
А чего хуже — еще и неизвестно!
Глава XXXV
Великая радость посетила шахский дворец!
Едва только русский лекарь, что любимую жену господина Зарину смотрел, ушел, — та поправляться стала. Видно, снадобья, что лекарь ей дал, чудодейственную силу имели, или он какие заговоры особые знал, что злые недуги из нутра вон выгоняют.
Сперва Зарина пить начала, после — есть попросила, а потом уж встала!
Обрадованный ее счастливым излечением Надир Кули Хан повелел объявить в городе праздник, да из-за радости великой всех злодеев, что были приговорены к насаживанию на кол, помиловал, повелев их повесить, дабы не омрачать радость их смертными криками и проклятьями. Вознеся хвалу милосердию шаха, злодеи умерли, открыв тем общее веселье.
На площадях в старом и новом городе выкатили арбы, полные яств, которые раздавали бедноте, а разосланные во все стороны визири бросали в толпу мелкие монетки, за что горожане должны были возносить хвалу Аллаху. Больным, калекам, старикам и иным убогим, чей вид вызывал жалость и скорбь, запретили, под страхом смерти, выходить из домов своих. Умерших же было приказано не хоронить, дабы вид скорбных процессий и вой женщин, оплакивающих своих усопших родственников, не мешали празднику.
Несколько дней веселились горожане, громогласно славя милость Аллаха и шаха своего! Вполне искренне. Ибо восточная мудрость гласит, что самая бедная свадьба лучше самых пышных похорон! Коли бы любимая жена шаха не выздоровела, тот с расстройства мог закрыть в городе все базары, кофейни, лавки и ворота, повелев горожанам десять дней и ночей рыдать по покойнице, и уж не одних только приговоренных злодеев на колья посадил бы, но и нерадивых лекарей, половину евнухов и заодно всех бродяг и должников, не выплативших в казну подати.
Никого-то не обошел Надир Кули Хан милостью своей, но более других обласкал главного евнуха гарема своего, Джафар-Сефи, пожаловав ему золота, сколь тот сам весил, да сверх того табун скакунов.
Зарине же, что на ложе любовном одарила господина своего ласками столь пылкими да горячими, что расплавилось под ними сердце его, шах поднес перстень с рубином величины необычайной да колье восьмиконечное с четырьмя алмазами по краям да еще одним в центре. Да сказал при том:
— Камни сии не простые, а из страны Индии привезены, где принадлежали великому радже, а до того были глазами бога Шивы в храме индусском, и молились, в них глядя, паломники, и монахи, и цари, отчего вобрали они в себя всю силу их и будто бы обрели магические свойства. И коли носить их не снимая, то ничего худого с хозяином их не приключится, а если снять — то жди беды! Так не снимай же их с себя, Зарина!..
И, одарив драгоценностями любимицу свою, сверх того пообещал шах исполнить любую просьбу ее, что б она только ни пожелала! Но не атласов с парчой и не масел благовонных попросила Зарина, а встав на колени и поцеловав край одежд господина своего, попросила назначить визиря Аббаса Абу-Али главным казначеем и хранителем шахской печати! Подивился шах... Да разгневался! — Как же можешь просить ты за визиря, лица которого по положению своему не могла видеть, а голоса слышать?! — вскричал он. — Или не верна ты мне?! Испугалась Зарина да повинилась.
— Видела я Аббаса Абу-Али, да не теперь только, не женой твоей и не наложницей, а пленницей татарской, приведенной в Персию. Ведь это он меня тебе, господин мой, подарил, за что хочу я отблагодарить его! Ибо если бы не он — не познала бы я великого счастья видеть тебя, господин мой, и любить!
И сказав то, вновь упала Зарина на колени и стала целовать туфли господина своего! Успокоился шах. Да сказал:
— Будь по твоему!
