— Ты идешь, Коля? — спросил я.
— Нет, — ответил он. — Я вспоминаю ту историю, что вы мне рассказали, Кирилл. О бедном мальчике, который пытался изменить если не себя, то хотя бы кого-то другого, который пытался стать настоящим отцом. Я знаю, мальчик погиб, но голуби, которых он ненавидел, и Бог, которого он боялся, остались. И если их нет в небе, быть может, они прячутся под землей? Ведь не может быть такого, чтобы Бога и голубей не осталось. Мы с Лизой спустимся под землю и отыщем их; нам в любом случае нечего делать здесь, наверху. А вы идите. Я же дослушаю кино и то, как умирают в фильме люди, и спущусь под землю. Спущусь под землю. Севка против уток щекотно ум… с… с…
В плече его что-то щелкнуло, и в воздухе запахло нагретым пластиком и паленой материей. Наташа схватила меня за руку и, с испугом глядя на Колю, сказала:
— Пойдем.
— Но я обещал Громову…
— Пойдем… ты умеешь чинить роботов? Нет? Так я и думала… идем…
Курица Лиза прыгнула на колени мальчишке и устроилась там, взъерошенная и грязная; она глядела на нас черным своим глазом и открывала клюв, будто хотела что-то сказать, но не решалась. Мальчик поднял руку и осторожно погладил Лизиного скарабея; Лиза, довольная, закудахтала.
Мальчишка сказал:
— Здравствуй, Черная Курица. Совсем скоро мы с тобой станем подземными жителями.
Наташа захлопнула дверь.
Мы пошли тем же путем, каким и попали, сюда, но совсем скоро свернули не в ту дверь, надеясь срезать, и заблудились. В доме было полно комнат с высокими потолками, узких коридорчиков и дубовых дверей; комнаты были захламлены старыми кроватями, штабелями старых газет и перевернутыми шкафами, в одном из которых Наташа нашла пачку сигарет. Дрожащими пальцами она вытащила сигаретку и прикурила. На ее лице сразу появилась довольная улыбка, а пачка отправилась в карман пальто.
Я посмотрел вслед пачке с немой тоской. Очень хотелось курить.
Спустя минуту Наташа нашла еще одну пачку, под ковром. Сигареты были дорогие, французские, длинные и узкие, как спички.
— Чего это они тут сигаретами разбрасываются? — буркнул я.
Третья пачка лежала на люстре. Наташа забралась на стул и достала ее оттуда. Посмотрела на меня со значением.
— Чего? — нахмурился я.
— Ничего не напоминает?
Четвертая пачка выпала нам под ноги из навесного шкафчика, когда мы проходили мимо.
— Похоже, это свершившийся факт, — сказала Наташа, подбирая сигареты. — Количества курева на Земле достигло критической массы, и оно сформировало единый сигаретный разум.
— Ты с ума сошла, — сказал я, старательно растирая по ковру пятую пачку, кажется, модные в этом году сигареты «Госдума».
Вскоре мы вышли на балкон с балюстрадой. Здесь тоже было пусто и темно, под ногами поскрипывали использованные одноразовые шприцы и стекло, бывшее когда-то ампулами; дождь прекратился, а асфальт внизу блестел от огней множества фонариков и костров, сложенных из остатков мебели. Балкон выходил не в тихий закуток, а на центральную улицу. Людей здесь было много, и почти на всех — желтые банданы. Женщины цепляли их на плечи, мужчины — на головы.
Люди двигались без особого порядка, собирались группками, слушая ораторов в серых кепках. С обеих сторон дорогу перегородили баррикады, составленные из автомобильных покрышек, перевернутой мебели и белоснежных унитазов. Возле баррикад дежурили парни с автоматами. Из окон домов с противоположной стороны улицы выглядывали парни со снайперскими винтовками. Иногда они высовывались из окон по пояс и что-нибудь кричали своим, вниз.
— Эй, я нашел отличное местечко под самым потолком, оттуда всю улицу видать! Но там семья живет, старик со старухой. Они не пускают меня!
— Так пристрели!
— Кого?
— Старика со старухой!
— Ты чего? Мы же за людей боремся, за чистоту человеческой расы!
— Ну не стреляй! И вообще, я пошел, в Институтском переулке ребята пивной склад берут!
— Ах ты сволочь! Без меня!
— Ты кого сволочью назвал, сволочь? Пристрелю г-гада!
На нас никто не обращал внимания. Наташа курила, дрожащей рукой поднося сигарету ко рту. Я залез ей в карман — Наташа вздрогнула, но промолчала — и вытащил пачку. Сунул сигарету в рот, а потом долго пытался выдавить огонек из зажигалки. Пальцы, покрытые засохшей коркой из грязи и крови, слушались плохо.
— Думаешь, город уже полностью их? — спросила Наташа.
— Не знаю. Вроде бы Раста говорил что-то о солдатах.
— Как он там, интересно? — прошептала Наташа. — Надеюсь, выродок скоро сдохнет.
— Сдохнет. Он же сам сказал.
— Это-то и обидно!
— Тише! Что-то происходит…
Народ внизу заволновался. Крепкие парни вытащили на середину улицы странное сооружение: большую деревянную подставку на опорах-столбиках с широкой дверью посередине. Подставку установили на асфальт. Студенты подтащили к ней деревянный столб, на верхушку которого была надета и закреплена болтами широкая планка. Под углом в сорок пять градусов планку и столб соединяли две доски. Что-то мне эта конструкция напоминала.
— Виселица, — прошептала Наташа.
— А почему не на фонарном столбе? — зачем-то спросил я.
— Так красивее.
Столб воткнули в дыру в подставке; под опоры полезли ребята с молотками и гаечными ключами. Желтобородый парнишка в пурпурной куртке поставил под виселицей козлы, забрался на них и закрепил на планке толстую веревку с петлей на конце. Дернул ее, удовлетворенно кивнул. Петля болталась точно над дверью в подставке.
Пока парни внизу закрепляли столб, на эшафот взобрался бензопильщик. Он нарядился во все желтое, как шеф, а в руках крепко сжимал ярко-оранжевую фуражку. Народ потянулся к виселице; вперед рвалась молоденькая чернявая девчонка в шароварах и желтой штормовке.
— Жена Зинченко, — сказала Наташа.
— Ы?
— Парня, которого я убила. Который был моим любовником.
Я почесал затылок:
— Забыл, извини.
— Я сама забыла. Если убиваешь человека, лучше этого не помнить. На всякий случай.
Бензопильщик воздел руки к небу, и люди вокруг притихли, а он закричал:
— Ребята! Вы ведь знаете, почему это происходит! Почему мы собрались здесь!
— Знаем! — закричали «ребята». Кто-то дал очередь в небо; шальная пуля выбила штукатурку из потолка у нас над головами. Штукатурка рассыпалась веером по нашим плечам. Я протянул руку, чтобы смахнуть ее с Наташиной шеи, но Наташа посмотрела на меня с подозрением, и я убрал руку.
