— Извините, шеф, не могу сказать. Личное дело. Касалось оно только меня и Миш… господина Шутова. Но к смерти его это никакого отношения не имеет, честное слово!
— Думаешь, органам тоже не придется рассказывать? — поинтересовался Михалыч вроде как мягко, но я-то видел, что у него от нервного возбуждения дергается левое веко.
Стол чихнул и зачмокал губами, хотя, конечно, глупости это, потому что откуда у стола могут взяться губы?
— Думаю, до этого не дойдет, — сказал я, тактично не обращая внимания на чавканье.
— Ты себя зря не успокаивай: дойдет, и еще как дойдет. Много чего дойдет, а что не дойдет — додумают. Времена нынче смутные, а ты для подозрения самый подходящий объект. Пришел по блату. С Мишкой темные дела какие-то имел. Может, и в больницу пробрался под видом врача, уколол ему какую-то гадость. Или… — Шеф навис над столом, и в мою сторону отчетливо пахнуло запахом дорогого одеколона, уксуса и еще чем-то, едва уловимым, женскими духами, что ли. — Или тогда… в тот день, когда мы навещали Михаила Шутова. Когда ты был с ним наедине. Уколол что-то тайком, яд какой-то медленно действующий, а утром следующего дня Шутов умер. Могло так быть?
— На вскрытии определят! — сказал я громче, стараясь перекричать шмыгающий, чихающий и причмокивающий стол.
— Так ведь уже определили, мил ты человек, — ответил Михалыч, ухмыльнувшись, и снова откинулся в кресле. — Так оно и есть. Отравил кто-то нашего Шутова-а… да…да… да…
— Что «да»? — буркнул я. На меня навалилась апатия. Стало все равно. Прислушался к звукам на улице: ветер свистел в оконных щелях, по стеклу стучали дождевые капли; бумажки какие-то, газеты тащило над дорогой, ледяной дождь лепил их к потемневшим заборам и голым тополям. И ни птицы, ни белочки нигде не видать. А ведь вон там, за трамвайными рельсами, парк когда-то был. И белки с дерева на дерево скакали, и голуби летали, а я семечками их кормил и хлебными крошками. И гонял их по парку, опять, из воздушки насмерть бил, но не для того, чтоб пропитаться, а из спортивного интереса.
— Какое еще «да»? — строго спросил шеф.
— Вы сказали «да».
— Я не говорил «да», Полев! — отвечал шеф нарочно громко, потому что стол чихал и чертыхался женским голосом. Столу в нос попала соринка.
— Как пожелаете.
— О чем думаешь, Полев?
— Думаю, шеф, зачем вы мне это рассказываете.
— Потому что не верю я, что ты Шутова убил, — пожевав нижнюю губу, отвечал Михалыч. — Ты, может, и мелкий в чем-то человечек, эгоист — не спорь! — но не убийца. И хочу я дать тебе шанс… — Он вытянул из ящика стола машинописный лист, гелевую ручку, шлепнул их на стол и приказал: — Пиши.
— Чего писать? — Я вылупился на листок бумаги. Чистосердечное признание он, что ли. требует? Так и представлялось, как я пишу: «Такой-то, такой-то, находясь в каком-то там уме и чьей-то памяти, убил Шутова Михаила, с особой жестокостью и цинизмом. Истязал: чаще всего по почкам и печени бил, голову ботинком в горячий асфальт впечатывал, пока не превратилась она, голова эта, в арбуз раздутый, только внутри арбуза того была не вкусная сочная мякоть, а гной, мозги и кровь…»
Потом я представил, как отдаю признание Михалычу, как он прячет его в стол, достает револьвер и стреляет мне в сердце. Стреляет — а мне не больно. С удивлением смотрю вниз — провода торчат, шестеренки скрипят и искры вылетают. Так я — чертов робот!
Мне совсем подурнело.
— Что-что? Повторите, шеф!
Он нахмурился:
— Ты меня вообще-то слушаешь или нет?
— Задумался, шеф, простите.
— Перед тобой заявление об увольнении.
— Кого увольняют?
— Тебя, Полев.
— Чего-о? — Увольнение испугало меня еще больше, чем несостоявшееся признание, выстрел в сердце и чихающий стол.
— Единственный твой шанс спастись, — объяснил шеф терпеливо. — По бумагам ты «уволишься» еще до Нового года, до случая с Шутовым. За деньги, кстати, не волнуйся — компенсируем в полном размере. Среди народа я проведу разъяснительную работу — никто и не
пикнет.
Совсем растерявшись, я взял лист в руки.
Руки дрожали.
— Но…
— Хочешь, чтобы совсем плохо стало? — подняв левую бровь, спросил начальник. — Или как, Полев?
«Он играет, — подумал я. — Просто играет. Хочет, чтобы я ушел. Избавиться мечтает. После того случая в больничном туалете. Или и впрямь помогает? Черт подери…»
— Я тебе шанс даю, Полев! — повторил Михалыч. — А ты мнешься, как красная девица. Здоровый лоб, характеристику тебе напишем дай боже. Думаешь, не найдешь другую работу? За неделю найдешь. И получать будешь больше. У нас тут все-таки государственное учреждение. В коммерцию иди, Полев, загребай легкие денежки лопатой!
— Чего ж тогда все в коммерцию загребать не идут? — буркнул я, украдкой наступая на женские пальцы, которые высунулись из-под стола и шарили по полу, разыскивая, вероятно, помаду.
— Не идут те, у кого совесть осталась, — объяснил шеф, не обращая внимания на всхлипывающий стол. — И тупые. У тебя совести нет, а ум есть. Поэтому пиши.
И я послушно стал писать; под одобрительные кивки Михалыча; под шум сплит-системы; под тарахтенье дождя по стеклу и кровле. Под чавкающий и облизывающийся стол. Под позвякивание идиотского хрустального гуся в серванте. Под придушенный шепот Михалыча: «Да… да… да…»
Когда я захлопывал за собой дверь, из кабинета шефа послышалось:
— Милая, тебе понравилось, как я его уволил?
— Да, милый, это было очень возбуждающе…
— Котенок мой, ты тоже была великолепна…
— Спасибо, медвежоночек!
— Со столом, что ли, разговаривает? — буркнул я и внимательно оглядел пол. Монеток не было.
Иринкины глаза покраснели, а веки опухли. Когда я остановился против ее стола, она закрыла карточный пасьянс, который раскладывала на компьютере, и потянулась ко мне всем телом. А тело у нее было красивое, и полупрозрачная с широким воротом рубашечка подчеркивала самые соблазнительные изгибы. Серебряная цепочка, что пряталась в ложбинке между грудей, подстегивала воображение.
— Кирилл? Кирилл… что с вами?
Я остановился посреди комнаты, глупо разглядывая папоротник в кадке, который стоял на подоконнике за Иринкиной спиной. Идти мне было некуда. Разве что в бухгалтерию за расчетом.
Меня уволили. Маша уехала в горы с любовником. За мной охотятся придурки с паранормальными способностями. Мне надавал по мордасам сосед. Я выяснил, что существует денежный разум, о котором все, оказывается, знают, а я — нет.
— Вам плохо? — Она, кажется, не слышала. Сунула руку под стол, выдвинула ящичек и стала рыться в нем. — Вы бледный. Сердце? У меня тут где-то есть таблетки… валокордин, валидол, еще что-то… валерьянка. У меня кот раньше был, я для него держала. Он ее лизал и такой потешный становился!..
