— Смерть моя типа? — уточнил Ионыч. — Так, что ли?
— Простите, — прошептал Марик, вздрогнув. — Вообще-то я не люблю… мне не нравится убивать.
— Глупо как-то вышло, — сказал Ионыч. — Ведь не хотел я ничего дурного, и Федя не хотел.
— Вот только не надо оправдываться, — пробормотал хлопец, отворачиваясь. — С вашей стороны это жалко выглядит.
— Может, и жалко, — сказал Ионыч. — Но мог бы уважить старика, которому жить осталось всего-ничего, и послушать мою историю.
— Да не успеете вы, блин, дорассказать! — возмутился Марик. — Зачем вообще я должен врага своего выслушивать?! Мне еще мук совести не хватало!
— А ты вот послушай! — с мстительной радостью заявил Ионыч и начал рассказ: — Катерину взяли мы из сиротского приюта грудным младенчиком; ах, какая потешная она была! Агукает, ножками дрыгает! Лапонька! Я ей палец протягиваю, она его в кулачок берет и смотрит на меня, а глазоньки ясные-ясные! Чудо, а не девочка!
— Да что вы врете-то? Даже перед лицом смерти врете! — возмутился Марик. — Кате было четыре годика, когда вы ее забрали. Она мне сама рассказывала! У нее мама с ума сошла, а отец помер…
— Ты взрослым-то не перечь! — рявкнул Ионыч, с головой ныряя в грязноватый сугроб.
— Вы куда меня привели? — Марик в ужасе обернулся.
Ионыч заржал из сугроба, отплевывая снег:
— Не ожидал, свиненок? Уж теперь мы поговорим по моим правилам! Сейчас только, погоди, сдохну окончательно, чтоб вдоволь мертвячьего снега наесться. Вот, уже почти…
Марик схватился за голову. Сугроб зашевелился, взорвался, осыпался серыми рыхлыми комьями.
Мальчишка сделал шаг назад: из сугроба вылезло серое отвратительное нечто, лишь отдаленно напоминающее Ионыча.
— А ведь это хорошо, — хрипя, сказал мертвый Ионыч. — Отчего же это я раньше за жизнь держался, коли снег такую силищу дает? Тут ведь всё просто: главное, знать, что не всё в жизни доделал, и снег тогда тебя обязательно оживит!
Марик согнулся, приготовившись к атаке.
— Вот только силы много не бывает, — заявил Ионыч. — Зачем мне мало силы, когда можно иметь много?! Скажи, свиненок? Ну что, ну что насупился? Думаешь, опять честно драться с тобой, мелким отморозком, буду? Хватит, дрались уже. Теперь я вас сожру, — он развернулся, — чуть позже сожру, зато всех! Единым серым организмом вернусь и сожру вас! — Ионыч с невиданной для него прытью длинными скачками последовал на юг, в сторону бывшего Пушкино.
Марик, обессилев, упал на колени и заплакал.
Он плакал впервые за много-много лет.
Глава четвертая
Марик поспешил Кате на помощь. Девушка выползла из чулана и круглыми от ужаса глазами смотрела на мальчика.
— Маричек, скажи, что там за крики были? Что с дядей Ионычем?
Марик отвел глаза.
— Не скрывай от меня правды, Маричек, — прошептала Катя. — Скажи, дядя Ионыч… умер?
— Умер, — буркнул Марик.
Катя закрыла глаза ладонями.
— Горе-то какое, — заплакала она, — какой он хороший был человек, заботился обо мне, — Катя обняла себя за плечи, подняла голову и закричала страшным голосом: — Это я виновата, я, только я одна! Дядя Ионыч всё о варежках мечтал, чтоб в ромбиках были, а я ему, тварь неблагодарная, так и не связала! Я виноватая и нет мне теперь прощения!
Марик сел рядом с ней, обнял, прижал Катину голову к своей груди.
— Кать, блин… ну чего ты? Ну не переживай ты так…
— Это я виновата, Маричек, — сокрушалась девушка, — я дядю Ионыча не слушалась, я ему наперекор делала… зачем? Ради чего?
— Да не окончательно твой Ионыч умер, — буркнул Марик. — В серого он превратился и убег в сторону пушкинской некромассы.
Катя схватила Марика за рукав:
— Маричек, родненький, правда? Правда же?
— Правда, — вздохнул мальчик. — Клянусь.
— Ох, облегченье-то какое! — Катя прижала ладони к груди. — Слава богу! Есть все-таки бог на этом свете, Маричек, есть!
— Наверно, — покорно согласился мальчишка. — Есть и издевается надо мной.
— Что?
— Ничего, Катенька. Ничего.
Он взял Катю на руки и понес ее, слабую, наружу. Оказавшись во дворе, Катя подняла голову и прошептала:
— Смотри, Маричек, соколики в небе летают, птички ясные. Так радугой и переливаются! Это дяди Феди соколики? Скажи, Маричек, и дядя Федя умер?
— Умер, — пробормотал хлопец. — К сожаленью.
— Вот и хорошо: не грущу я! — заявила Катя. — Потому что дядя Федя, как и мечтал, попал в священный Китеж-град; сбылась его мечта и не о чем тут горевать! — Она вдруг вскрикнула, зажала ладошкой глаз: — Ай!
— Что такое? — встревожился Марик.
— Птичка в глаз пометиком попала…
— Это твой дядя Федя в тебя помет метнул, — сказал Марик. — Он, может, блин, в глубине души и хороший человек; да только всё равно Ионычева шестерка.
— Маричек, как ты складно говоришь и слов не забываешь! — обрадовалась Катя. — Счастье-то какое!
Хлопец вздохнул:
— Святая ты девчонка, Катя. Вот только от твоей святости иногда тошно становится.
— Ну что ты такое говоришь, Маричек? Разве можно так говорить?
— Я уж не знаю, что можно, а что нельзя, Катя. Иногда мне кажется, что ничего нельзя, а иногда, что всё можно. Впрочем, это пыль все, труха: только ты меня на этом свете и держишь, Катя, только ради тебя живу в своем мертвом обличье. А больше мне жить и нет причин.
— Маричек, глянь: Мурка выбежала нас провожать! Чувствует, что опять в дальний путь направляемся!
Марик вздохнул:
— Не слушаешь меня совсем…
Кошка тронула влажную землю, отдернула лапку и мяукнула.
— Боится, за порог не выходит…
— Ой, несчастный ребенок, — засуетился вбежавший во двор Судорожный и поднес к Катиным губам ведро. — Отведай-ка лошадиного хашика, родненькая: он все болезни лечит!
За Судорожным во двор вошел Рыбнев, ведя под уздцы сильно отощавшую после приготовления хаша Огневку.
— Вы кто такие, блин? — вылупился на них Марик.
— Молчи, мертвяк, — посоветовал Рыбнев, цепко оглядывая двор. — Живее будешь.
Марик положил девушку на скамейку, распрямился.
— Я не хочу причинять зла, — сказал он. — Но вы, блин, меня вынуждаете.
— Мне нужен Ионыч, — сказал Рыбнев, заглядывая в дверь. — Он тут?
Ответила Катя, давясь насильно всунутым в рот хашем:
— Ушел дядя Ионыч на поиски личного счастья к своим мертвым друзьям.
