Рыбнев сказал:
— Простите, Наташа.
— Вы ведь даже не раскаиваетесь, — сказала она. — Я для вас теперь кукла: пока еще живой механизм.
«Как тонко чувствует», — удивился Рыбнев.
— Помогите найти Ионыча, — попросил он. — Как только мы его найдем, я вызову доктора: вас еще можно спасти.
— Не выдумывайте, — произнесла она. — Самое большее, что сможет сделать врач, это поддержать во мне жизнь, но не разум; а я не хочу всю жизнь оставаться овощем.
— Я слышал о случаях, когда люди выживали после…
— Не было таких случаев, сударь, — сказала Наташа.
— Но не было и таких случаев, чтоб машинист мог свободно разговаривать во время цифрового сеанса, — заметил Рыбнев.
— Это правда, — помолчав, сказала Наташа. — Однако это не значит, что я обязана искать для вас этого вашего — как его? — Ионыча.
— Наташа, умоляю вас. Вы — моя единственная надежда.
— К чему он вам? Говорите, он убил вашу невесту… пускай так, но ее уже не вернуть!
— Он может убить еще кого-нибудь, — с раздражением бросил Рыбнев. — И поэтому его надо найти и обезвредить!
— Он может убить? Так же, как вы убили меня, сударь? Кто вас-то обезвредит?
У Рыбнева разболелась голова.
— Наташа, послушайте…
— Почему вы не сдали его вашему начальству?
— Они могут оставить его в живых.
— Вы так хотите убивать?
— Я не хочу убивать. Я хочу отомстить.
— Я не из тех барышень, что млеют от мужчин, поглощенных жаждой мести. К тому же я не слышу страсти в вашем голосе, сударь. Наверно, вы не хотите мстить: вы убеждаете себя, что хотите, а сами давно мертвы внутри: как яблоко, сгрызенное изнутри червем-попугайчиком.
Рыбнев сжал виски. Голова будто наполнилась гнилой водой, распухла, и он едва сдерживался, чтоб не закричать от боли. Перед глазами стоял образ глядящей на него бездны; глаз превратился в безобразные серые губы, покрытые струпьями. Губы раскрылись и прошептали:
— Отчего вы молчите, сударь? Скажите честно, как давно вы имитируете горе? Отчаянье? Вы мертвы внутри, сударь. Я не знаю, были ли вы таким и до смерти невесты или стали после, но одно знаю наверняка: вы мертвы, сударь. Я умру минут через десять, а вы уже давно…
Рыбнев до крови расцарапал кожу на висках, щеках, закусил кулак. Смотрел в слюдяные глаза и шептал, сжигая в душе образ бездны:
— Это всё не имеет значения, Наташа. Главное, спасти вас.
— Главное… что? — Она сжала губы.
— Я вам расскажу одну вещь, — сказал Рыбнев, доставая перочинный ножик. — Вы кое-чего не знаете: я работал над одним секретным экспериментом, вплотную связанным с машинистами; вернее, был наблюдателем. — Он сделал узкий разрез под разъемом. По Наташиной щеке потянулась струйка крови. — Вас можно спасти; шанс пятьдесят на пятьдесят, но я попробую.
— А как же ваш Ионыч? — спросила Наташа.
— Плевать, — сказал Рыбнев, пытаясь нащупать под кожей контроллер. — Тогда в Пушкино бездна чуть не поглотила меня. Вы были правы, Наташа, я умер тогда, но теперь возродился. Благодаря вам.
— Вы лжете, — сказала Наташа. — Это какая-то новая уловка.
— Считайте, как хотите, — сказал Рыбнев. Нащупал микросхему, осторожно вытянул из-под кожи, ногтями переставил перемычку. — Так, Наташа. Сосредоточьтесь на каком-нибудь простом, желательно детском воспоминании. Главное, чтоб оно было ярким: вспомните, к примеру, ваш самый любимый подарок на Новогодье или что-нибудь в этом роде.
— Вы хотите меня спасти при помощи воспоминания?
— В том эксперименте, который я наблюдал, машинистов, приговоренных к смертной казни, при помощи внушения заставляли вспоминать событие из детства, и при этом напрямую работали со связью. Многие выжили и вернулись в сознание. Вам я ничего не внушал, но с вами легче: к счастью, я могу общаться с вами напрямую.
— Вы говорите правду? — спросила Наташа.
— Да.
— Такой жестокий эксперимент…
— Это сейчас неважно. Сосредоточьтесь.
— Я вспомню, как кормила лебедей. Это так щекотно, когда лебедь хватает с ладони колбасный обрезок.
— Это не детское воспоминание…
— Какая разница, сударь? Это простое и яркое воспоминание. Как только я закончу говорить, можете начинать. Начинайте.
Она замолчала. Рыбнев подождал две секунды и, зажмурившись, дернул краснозуб из разъема. Наташа ойкнула и упала Рыбневу прямо в руки; он обнял ее и прижал к себе. Наташа не двигалась, и Рыбнев испугался, что она умерла. Но у нее затряслись плечи: Наташа плакала.
— Наташа, простите, — прошептал Рыбнев, гладя ее по голове. — Простите, ради бога. Это лишь бездна: я засмотрелся на нее и шагнул ей навстречу. Но вы забрали меня у нее и за это огромное вам спасибо, Наташа.
— Я вам гадости говорила, а вы меня благодарите, — прошептала Наташа сквозь слезы.
— Я вас чуть не убил, а вы со мной так любезны, — сказал Рыбнев.
— Я в вас чуть не влюбилась, а вы меня чуть не убили, — сказала Наташа. — Это так пошло и обыденно звучит.
— Простите, — повторил Рыбнев.
Наташа подняла голову:
— Вам всё еще надо найти этого вашего Ионыча?
Он кивнул.
— Зачем?
У Рыбнева посерело в глазах:
— Чтобы убить эту тварь.
— Я бы не сказала, что одобряю ваше желание, сударь, — сказала Наташа, избавляясь от его объятий; села обратно в кресло, забрала у Рыбнева отвертку, завернула винт. — Но я помогу вам. Цепляйте краснозубку. Только на этот раз не вынимайте ее, пока горит красная лампочка, хорошо?
— Хорошо, Наташенька, — сказал Рыбнев, вставляя в разъем хищно ощерившуюся краснозубку.
«Господи, — уныло подумал он, глядя в слюдяные глаза, — какая доверчивая: поверила. Впрочем, чтоб заставить поверить ее, я сам на какое-то время поверил…»
«Какой доверчивый, — весело подумала Наташа. — Самое забавное, что его знания о машинистках устарели на пару лет».
И притворяясь, что не видит Рыбнева, она продолжала искать Ионыча, а сама потихоньку выведывала у Рыбнева события того рокового дня.
Глава тринадцатая
— А теперь последние известия с К’олей. Дума единогласно проголосовала за запрет и изъятие из продажи книг Иннокента Балашова, которыми известный автор взбаламутил молодежь. Напоминаю, что Балашов в своих литературных опытах красочно описывает Землю, и многие молодые люди в массовом порядке покидают планету в надежде найти утопическое счастье на далекой родине человечества. Депутат думы, пожелавший остаться в безвестности, заявил нам, что Балашов сам никогда не был на Земле; что «Балашов» — это псевдоним некоего Малюты Фокина, доселе известного среди народа лишь своими брошюрами по огородству. Отчего почтенный семьянин Фокин встал на опасный путь литературного терроризма, вопрос, который тревожит…
