— Я вот жить смог после того, как меня твои опекуны убили, — жестко ответил Марик. — А ты про сердце этого подонка, турища грязного, что-то твердишь.
Катя покачала головой:
— Тут совсем другая ситуация, Маричек. Совсем другая.
— Да чем же она другая? — возмутился Марик.
Катя молча поставила заряженный капкан возле беличьей норки. Из норки выглянула белочка, застрекотала, обнюхала капкан — бац! — капкан сработал у самого хобота зверька; белочка, вереща от страха и надувая мутные пузыри на глинистой шее, молнией метнулась на дерево: все ее восемь ножек так и мелькали.
— Ой, — прошептала Катя, хватаясь за голову. — Чуть невинную белочку не убила. Что же это со мной творится? Что со мной происходит, Маричек?
— Может, лучше книжку почитаешь? — робко спросил мертвяк.
— Не захватила я ее. Не велено мне читать.
— Да кем не велено-то? Этим грязным забыл слово Ионычем?
— А если и им, какое тебе дело?
— Я думал, мы… я думал… — Марик сжал губы.
— Ну что? Что думал?
— Забыл слово, — процедил Марик и отвернулся. Выглянувший из земли толстощекий червь прогундосил: «А сейчас я выполню три любых твоих желания!» Марик подскочил и принялся яростно топтать червя. Топтал до тех пор, пока от него и мокрого места не осталось.
— Ай! — Катя всплеснула руками. — Попугайчика за что убил?
Марик растерянно посмотрел на растоптанного червя. Отвернулся:
— Ничего я его и не убивал. Он сам.
— Да как сам-то! — Катя подбежала к мертвяку, опустилась на колени, погладила червяка по расплющенной голове. — Такой умный попугайчик! Обученный! Фразу знал!
— А вот нечего было его этой фразе учить! Только уныние в душе распаляет!
— Так, может, он подслушал где! — Катя кинулась на Марика с кулачками. — В чем божья тварь пред тобою провинилась? Дурак!
— А вот нечего было на меня капканы ставить!
— Да как он мог ставить? У него и ручек-то нет!
— Я про тебя, глупая! — Марик оттолкнул Катю. Девушка упала на кочку, горько заплакала. Марику стало совестно: он подошел к Кате, пробормотал:
— Не плачь.
— Хочу и плачу! Если хочется, почему не заплакать?
Он сел рядом с ней и обнял:
— Прости.
Она успокоилась в его объятьях; даже на вонь не обратила внимания. Так они и сидели на пригорке и смотрели, как солнце поднимается к зениту, как по звонкому небу носятся в брачных салочках тушканчики и выхлепсты, как вдалеке над Лермонтовкой важно порхают крылолеты и геликоптеры.
— А ты складнее говорить стал, — прошептала Катя. — Почти как живой.
— Я тренируюсь каждый… — Он замолчал.
Катя с тревогой посмотрела на Марика:
— Забыл слово?
Он засмеялся:
— Шучу я. Шучу. А тренируюсь я каждый день.
Они замолчали.
Ионыч опустил бинокль.
— Ах, ты, шваль неблагодарная, — пробормотал. — Так я и думал, что тут что-то не то; не зря проследить решил!
Извиваясь рыхлым телом, как умный червь-попугайчик, Ионыч по дну овражка, ныряя подбородком в жидкую грязь, незаметно пополз к дому.
Глава двенадцатая
Вдоволь нагулявшись по парку и наевшись сахарных промокашек, Рыбнев и Наташа по его просьбе зашли в сеть-клуб и заперлись в отдельном кабинете. Наташа, смущенно улыбаясь, откинула волосы и воткнула кабель в разъем. Замерла в кресле напротив Рыбнева.
«Господи, какая доверчивая», — тоскливо подумал Рыбнев.
«Господи, какой доверчивый», — весело подумала Наташа.
На виске девушки заморгал красный светодиод, забилась синяя жилка на шее: работа с сетью. Рыбнев потрогал кабель, чтоб почувствовать бег электронов под изоляцией; не почувствовал, конечно. Заглянул Наташе в лицо, помахал у нее перед глазами рукой. Наташин взгляд оставался слюдяным. Бродит сейчас в сети, ищет по его, Рыбнева, настойчивой просьбе редчайшую старинную мелодию. Вот только Рыбневу не мелодия нужна; ему нужен доступ в архивы службы дисциплины. «Не отключать кабель во время работы с сетью, рискованно для жизни машинистки», — вспомнил Рыбнев прочтенное в какой-то брошюрке. Чего уж там, «рискованно»: смертельно, а не рискованно. Рыбнев маленькой отверточкой вывернул шуруп, закрепляющий разъем, вздохнул и выдернул кабель. Наташа вздрогнула и, обессилев, опустила плечи.
— Прости, Наташенька, — сказал Рыбнев. — Видит бог: не хотел.
Молчит.
— Только бы сознание раньше времени не утеряла, — пробормотал Рыбнев, вставляя Наташе в разъем краснозуб. Краснозубка тихо запищала: обменивается информацией с Наташиным подсознанием. Наташина душа заблудилась в цифровых лабиринтах и скоро угаснет, как конфорка без подачи газа: у Рыбнева от двадцати до тридцати минут — в зависимости от Наташиных внутренних резервов.
Рыбнев сел перед девушкой, взял ее слабые сухие руки.
Определил задачу:
— Субъект по имени Ионыч. Фоторобот взять из памяти краснозуба. Данные искать в архивах ФСД. Биография, адрес, связи.
— Доступ запрещен, — прошептала Наташа.
— Ты же машинистка, Наташенька, — ласково сказал Рыбнев. — У тебя всё есть для этого: получи доступ, взломай сеть.
Наташа передернула плечами.
Прошептала:
— Зачем вы это делаете, сударь? Мне из-за вас жить осталось полчаса от силы.
Рыбнев вздрогнул: Наташины глаза оставались слюдяными, не видели, но голос у нее был совершенно живой. Может, опять чудится? Рыбнев помотал головой.
— Вы мне так понравились, сударь. Размечталась о всяком, дура. А тут… вот уж никак не ожидала от вас подобного поступка…
Не чудится.
— Простите, Наташа, — сказал Рыбнев. — Это правда, я решил использовать вас, чтоб проникнуть в архивы службы.
— Зачем? — спросила Наташа.
Замерла с приоткрытым ртом, как кукла.
— Мне надо найти одного человека, — сказал Рыбнев, ощущая смутное стеснение в груди. — Он убил мою невесту.
По сухим Наташиным щекам поползли слезинки-шарики:
— Вы могли просто попросить, сударь. Я бы поняла, не отказала… зачем было перетыкать кабель, когда я… сударь, я теперь не выберусь, и мое сознание умрет! Блин, я не хочу, чтоб мое сознание умирало!
Она произносила это совершенно спокойным голосом, но при этом плакала, и Рыбнев поразился: какой невероятной силой обладает девушка, чтоб говорить с ним, находясь в плену цифрового мира. Он испытал жалость, но одновременно и раздражение: нужно успеть использовать ее, чтоб найти Ионыча. Времени осталось на понюшку табаку.
