Как понял? Черт его знает.
Бездна подсказала.
Тело после стольких месяцев обездвиженности было как чужое, и Рыбнев сразу взялся за тренировки; увещевавших его не перенапрягаться доктора и сестричку вообще не слушал. На седьмой день к Рыбневу явился приятный молодой человек в гражданской форме, с красной папочкой под мышкой. От молодого человека пахло дорогим одеколоном и крепким хранцузским табаком. Рыбнев сразу понял, что к чему. Поздоровались вежливо, но сухо. Молодой человек представился:
— Первоцвет Любимович. — Уселся на стул рядом с кроватью Рыбнева. Выпрямился, строго выдерживая осанку. Рыбнев развалился на кровати, изображая нахального больного, и сказал:
— Рыбнев.
— Я знаю, — кротко ответил Первоцвет и открыл папочку. — Два года в летаргической некрокоме, говорите?
— Вам виднее, — заметил Рыбнев. — Доктор уверяет, что даже немногим дольше.
— А выглядите вполне здоровым.
— Вы говорите таким тоном, будто это плохо.
— Это подозрительно.
— Вы считаете, что кому я имитировал? — Рыбнев усмехнулся.
— Слово «кома» напоминает мне о дешевых мексиканских серьялах, которые так любила смотреть моя покойная мамочка, — заявил Первоцвет Любимович.
— В тех мексиканских серьялах героев калечила гигантская некромасса?
— Только в некоторых из них. — Первоцвет Любимович улыбнулся. — Обычно некромасса принимала вид смазливого смуглого мужичка с жидкими усишками.
Рыбнев засмеялся.
Первоцвет Любимович пожевал губами:
— Позвольте задать вам несколько незначительных вопросов. Надо кое-что уточнить.
— Вы из ФСД? — спросил Рыбнев.
— Да. — Первоцвет Любимович кивнул. — Удостоверение показать?
— Нет, спасибо. Можно я вам для начала один вопрос задам, Первоцвет Любимович? Насчет Рикошета Палыча…
— Он погиб во время резни в Пушкино, — сказал Первоцвет. — Невосполнимая потеря для нашей службы.
Рыбнев вздохнул.
Первоцвет Любимович провел пальцем внутри папки:
— Позавчера к вам приходил мой коллега Машкин. Вы ему сказали, что ничего не помните из того, что произошло в Пушкино в тот роковой день.
— Тот роковой день, к сожалению, совершенно истерся из моей памяти, — сказал Рыбнев. Потянулся к тумбочке, взял пачку сигарет и раскуроченную в виде пепельницы алюминиевую банку.
— Тут разве можно курить? — с удивлением спросил Первоцвет.
— Нельзя, наверно, — сказал Рыбнев, закуривая. — Но я лежу в палате один — кому я помешаю?
— Хе-хе, — вежливо засмеялся Первоцвет и спросил, отмахиваясь от табачного дыма: — Вы ничего не вспомнили?
Рыбнев помотал головой:
— Нет, и, признаться, не очень хочу вспоминать. Мне стало известно, что в тот день погибла моя невеста. И Рикошет Палыч, как оказывается, тоже. Простите, Первоцвет, я не хочу ничего вспоминать.
— Вы же боевой офицер, — сказал Первоцвет Любимович, старательно водя пальцем в папке. — Неужели сами не хотите дознаться? Вы — уникальный человек, один из немногих выживших, — израненный, почти мертвый выбрались из города и пешком дошли до станции на берегу Махорки, где вас и подобрали. Без малого подвиг! К тому же, как говорят, шли вы с закрытыми глазами, словно лунатик!
— Шел, шел, а потом на два с лишним года провалился в некрокому, — заметил Рыбнев. — Словно финтифлюшка какая-то; не имею я права после этого боевым офицером называться. Один мне теперь позорный путь: на гражданку.
Первоцвет Любимович катнул ботинком пудовую гантелю, выглядывавшую из-под кровати.
— Однако физическими упражнениями вы занимаетесь. — Первоцвет вздохнул. — Простите, Рыбнев, но мне кажется, что вы вовсе не растеряли боевой дух, а хотите, чтоб мы так думали. — Первоцвет Любимович наклонился к Рыбневу. — И мы знаем, что вы не потеряли память: вы просто что-то скрываете о том роковом дне. Послушайте, Рыбнев, — не дожидаясь возражений, сказал Первоцвет, — эта не живая и не мертвая сущность, некромасса, до сих пор обитает в Пушкино, и мы не можем ее уничтожить; только вы сможете пролить свет на…
— Да никакого света я не пролью! — с раздражением бросил Рыбнев. — Ничего я не помню, прекратите использовать свои глупые уловки!
Первоцвет Любимович захлопнул папку:
— Вот значит как! Вы отказываетесь сотрудничать?
— Я всего лишь говорю, что ничего не помню о том дне, — спокойно ответил Рыбнев. Докурил, вмял бычок в ножку кровати.
— А вы знаете, при каких обстоятельствах погибла ваша невеста? — спросил Первоцвет.
— Вероятно, ее убила эта ваша серая тварь, — со злостью ответил Рыбнев.
— У нас есть данные, что Александра погибла несколько раньше; еще до того, как дохлая сущность добралась до ее дома. Вашу невесту убили люди, Рыбнев, живые люди! — Первоцвет Любимович уставился на него. — Ну, теперь вспоминаете?
— Кто мог ее убить? — прошептал Рыбнев, отворачиваясь. — Кто кроме серого чудовища, противного человеческой природе, мог погубить Александру? Вы знаете, что за девушка она была, Первоцвет Любимович? Она была прекрасная девушка, милее и добрее не найти; никакой человек, даже самый отвратительный и гнилой изнутри, не мог ее убить. Вы что-то путаете.
— Послушайте, Рыбнев, — сказал Первоцвет, вновь открывая папку. — Я знаю, вы были одним из любимчиков Рикошета Палыча, и он доверял вам участие во многих деликатных операциях, поэтому вы, похоже, и возомнили о себе слишком многое. Но сейчас Рикошет Палыч мертв, а вы далеко не в фаворе. Если хотите вернуться на действительную службу в ФСД, вам придется изрядно потрудиться и кое-что вспомнить…
— Послушайте, любезный, — с раздражением бросил Рыбнев. — Проваливайте-ка вы отсюда, пока я вас не выставил: вспомню я или нет, это неважно, в ФСД я возвращаться не собираюсь; теперь у меня несколько иные ориентиры в жизни.
Первоцвет Любимович захлопнул папку, сунул ее под мышку, встал.
— Не обижайтесь, Рыбнев. Работа у меня такая — на людей давить, — сказал он задушевным голосом и засмеялся. — Если вдруг вспомните что-то, звоните… — Первоцвет Любимович сунул Рыбневу визитку. На визитке кроме номера телефона ничего не было.
— Я не обижаюсь. — Рыбнев пожал плечами, принимая визитку. — С вашей работой знаком не понаслышке. Если что вспомню, обязательно позвоню.
— Вы и впрямь не хотите вернуться в службу? — спросил Первоцвет.
— Чистая правда.
На том и разошлись.
Рыбнев почувствовал себя дико усталым, разорвал визитку на мелкие кусочки, выкинул в урну и лег. Закрыл глаза и увидел бездну и гноящийся глаз, выглядывающий из отвратительной серой жижи. «Ну что уставилась? — мысленно спросил Рыбнев. — Выжидаешь? Ну, жди-жди. А я вместо того, чтоб на тебе зацикливаться, лучше найду ту сволочь, которая сотворила такое с Сашенькой. И убью: но не просто убью, а заставлю умирать несколько часов, дней, месяцев, лет, и чтоб рыдала та тварь, чтоб умоляла добить, чтоб кричала от боли, чтоб каждая клетка подонка горела адским огнем, сгорала медленно, но неотвратимо. Я сотру даже воспоминания об этом мерзавце из памяти людей». Рыбнев сжал уголок подушки в кулак и уснул; спал неспокойно, часто вздрагивал и просыпался: всё боялся, не заговорил ли во сне. Подслушивающих устройств в палату понатыкали с лихвой.
