«Небо здесь чистое, голубое с проседью, под ногами — нежная зеленая травка, а на березках — рдяные ягодки. Филат Сергеич взял ягодку, кинул в рот: сладкая-пресладкая. В груди Филата поднялась теплая волна. Всё здесь было родное: и поле золотистых колосьев, и березовая рощица у дороги, и добротные бревенчатые дома у прозрачного озерца: то была его родина, планета Земля.
Пушистый зайчик смело подбежал к ногам Филата, принюхался.
— Зайчик ты мой, родненький! — Филат Сергеич добродушно улыбнулся, наклонился и погладил зайчика по маленькой пушистой голове. — Ты ведь тоже часть Земли, часть моей чудесной матери-родины.
Зайчик каркнул, расправил крылышки и взлетел. Филат Сергеич, загородив лицо ладонью от ласкового синего солнышка, с доброй улыбкой наблюдал за полетом зайчика; зайчик был молоденький, неумелый, часто проваливался в воздушные ямы, но было видно, что он очень старается.
— Постараюсь и я ради родины, — сказал Филат Сергеич, затягивая пояс потуже и закатывая рукава. — Не бездельничать я сюды прилетел в конце-то концов!»
— Здорово, правда, Маричек? — Катя аккуратно положила книжку на колени. — Земля — такая чудесная планета. Как бы я хотела хоть одним глазком взглянуть на земные чудеса!
Марик коснулся пальцем Катиной руки, дрогнувшим голосом признался:
— Я очень забыл слово тебя, Ка… Катя! Я очень забыл слово тебя!
Катя обняла книгу, мечтательным взором окинула берлогу:
— На Земле живут такие хорошие, добрые люди! С каким бы удовольствием я работала там, с каким бы удовольствием отдыхала, лежа на зеленой травке, глядя в голубое с проседью небо, любуясь полетом неумелых зайчиков! Ах, Маричек, как я мечтаю полететь на Землю!
Мальчик подвинулся к Кате, взял за руку. Потянулся к ее лицу, коснулся серыми высохшими губами ее бледных губ. Катя вздрогнула — в нос шибануло плотной, почти осязаемой вонью, — но не отстранилась. Марик отодвинулся и пытливо посмотрел на девочку. По Катиным щекам тянулись слезы, оставляли в грязи прямые дорожки.
— П… п-прости, — с трудом сказал Марик.
— Ты меня прости, Маричек, — прошептала Катя. — Прости меня, родной мой. Дура я, идиотка. Из-за меня ты понавыдумывал себе…
Марика словно кнутом перетянули. Мертвяк ухмыльнулся, поднялся и пополз прочь, подволакивая ногу, — быстро, как мог, очень уверенно.
— Маричек, ты куда?
Мальчишка выполз из берлоги, поднялся и поковылял прочь.
— Марик! — Катя вылезла из берлоги. Побежала, уронила книгу, остановилась, чтоб поднять ее, снова побежала, споткнулась о выползший из земли корень, растянулась на холодной земле и закричала отчаянно, умоляюще:
— Марик, остановись!
Мальчик обернулся. Вздрогнул, увидев плачущую Катю; с серого лица мгновенно сползла дикая ухмылка.
— Что же ты, блин… — прошептал.
Подковылял к девушке, помог подняться. Та избегала смотреть на него; хлопала ладошками Марика по груди и шептала:
— Ну куда ты? Куда? Ты ведь друг мой единственный, как я без тебя? Как?
— Не знаю… как. Просто… наверное.
— Не просто! Совсем не просто! Как ты не поймешь, что ты теперь — я, ты — моя половинка, друг мой любезный!
— Ты очень хочешь на… Землю?
Катя подняла голову. Глаза ее сверкали ярче медвежьих звезд в ночь летнего новолуния:
— Очень хочу, Маричек! Если есть на свете мечта, ради которой жизнь не жалко отдать, то вот это она самая и есть!
— Если ты разрешишь мне убить твоих… опекунов, то ты будешь свободна. Я… заб… я отведу тебя в Толстой-сити, где… где… космодром! — Марик говорил горячо, страстно. Схватил Катю за руку. — Позволь мне освободить тебя, Катя!
Девочка закрыла глаза, отвернулась.
— Что ты такое говоришь, Маричек… — прошептала она. — Они мне как родители, заботятся обо мне, холят и лелеют. Дядя Ионыч столько пережил, чтоб…
— Д-да ничего он не забыл слово! — Марик от волнения заговорил быстро. — Он забыл слово! Такие люди, как он, достойны только забыл слово! Он… да что же ты, Катя… как же ты так его… за… защищаешь. Зачем? — Марик закрыл пятерней глаза. — Мне-то уже жизни не будет, не жив я и не мертв, а тебе, Катя, жить еще и жить… Не хочу, чтоб с этими забыл слово жизнь свою закончила!
Катя влепила ему пощечину. Марик провел пальцами по щеке, улыбнулся:
— Прости, Катя, я не чувствую боли.
— Марик, пожалуйста, не говори про моих опекунов гадости, — ровным голосом попросила Катя. — Как ты можешь так запросто судить людей?
— Они ведь м-меня убили. — Голос Марика дрогнул. Мальчик опустил руки. — Я ведь живой был. Хотел забыл слово. Хотел в городе жить, космонавтом хотел стать. Много чего хотел. А ты говоришь — не суди. Как можно не судить — таких?
— Никого нельзя судить, — повторила Катя упрямо. — Никого и никому.
— Даже забыл слово? — Марик криво улыбнулся.
— Даже богу, — ответила Катя и сама устрашилась своих слов. Робко посмотрела на мальчишку, прошептала: — Маричек, ну что ты, родной мой? Обиделся? Ну не улыбайся ты так страшно, пожалуйста, не надо! Ну, хочешь, я позволю себя поцеловать? Хочешь?
— Не надо позволять, — тихо сказал Марик. Развернулся и пошел. Наступал полусгнившими сандалиями в рыхлый снег, оставлял следы. Вот это мои следы, думал. Вот это я прошел. Кто-то увидит следы и удивится: что же это за смелый человек ходит в сандалиях по лесу? И никому и в голову не придет, что это мертвец ходит. Мертвецы ведь возле Лермонтовки не водятся. Нечего им тут делать: они в снежных полях стихи друг другу читают. Или на месте бывшего Пушкино в единую некромассу сливаются, чтоб друг дружку ощутить и понять; да только и в единой некромассе ссоры между мертвяками случаются: слишком разного хотят, превратившись в мысли большой серой твари.
— Маричек, пока! — догнал Марика Катин голос.
Что ж ты так, Катя, за что? Почему каждое твое слово, как удар хлыстом? Почему не догонишь, не пожалеешь? Зачем опять к своим хозяевам побежишь — полы драить, суп готовить, за пьяным Ионычем блевотину убирать. А как же мечты о доброй и справедливой Земле? Где-то в глубине покалеченной души понимаешь ведь: не той жизнью живешь, что должно, неправильной.
— До свиданья, Катя, — тихо ответил Марик. — Спасибо за… книгу.
Он обернулся: Катя бежала по дорожке из леса, на ходу оттряхивая снег с пальтеца. На локте болталось лукошко, доверху наполненное грибами.
— Спасибо, что слова напоминаешь, Катя, — прошептал Марик. И захохотал, старательно выпячивая сухие бескровные губы: — Ха. Ха. Ха.
Глава пятая
Ионыч пришел к Феде в комнату, остановился на пороге. Сокольничий тяжело дышал, переваливался с бока на бок. Приоткрыл глаза и увидел Ионыча; кивнул на стул:
