И тогда Рыбнев заржал, словно жеребец, кирпичом пришибленный; и смеялся товарищ майор ровно до тех пор, пока под напором мертвого чудовища не обвалилась крыша.
А потом уснул: на долгих два года.
Глава семнадцатая
Вездеход шел мягко. Сокольничий успевал одной рукой рулить, а другой гладил Катенькину горячую голову. Девочка свернулась калачиком на сиденье и положила голову ему на колени. Ее трясло, и она надрывно кашляла. Ионыч отодвинулся от Катеньки подальше и дышал в сторону, чтоб не подхватить заразу.
Из города выехали без происшествий; чуть, правда, не столкнулись с другим вездеходом, спешно покидавшим Пушкино, но, слава богу, разминулись.
— Куда едем, Ионыч? — спросил Федя.
— А поехали-ка домой, Федор, — решил Ионыч. — Вдоволь мы по свету попутешествовали, но места лучше, чем дом, по-моему, так и не нашли.
— Это ты прав, Ионыч, — сказал сокольничий, вставляя на место вытекший глаз. — Ну а если нас там поджидают?
— А и пусть! — задорно воскликнул Ионыч. — Довольно нам бегать, словно трусливым зайцам: пора встретить опасность лицом к лицу. Поехали домой!
— Смелый ты человек, Ионыч! — Сокольничий чуть не прослезился. — Ну и я тогда смелым буду! Поехали — чего нам страшиться в собственном-то доме! — И он повернул руль.
Ехали молча. Катенька кашляла и тихонечко плакала в лихорадочном полусне.
Ионыч спросил:
— А тарелка как?
— Полил я ее кипяточком из заварочного чайничка, Ионыч. Зеленая лампочка горит.
— Это ты молодец, Федор. Главное не забывай: важнее этого артефакта у нас ничего нет.
— Помню, Ионыч. Как не помнить?
Вездеход тряхнуло.
— Что такое? — возмутился Ионыч. — Откуда на хорошей русской дороге неровности поверхности?
— Это не неровности, это мы серого нечаянно сбили, — ответил Федя. — На дорогу вышел, мертвый придурок.
— Да?
— Кажись, в лепешку его…
Ионыч схватился за живот и засмеялся.
Сокольничий старательно вторил ему: Ха. Ха. Ха.
Тем временем Марик подошел к раскатанному по асфальту Машке. Машка попытался улыбнуться расплющенными губами.
— Убийц… — пробормотал он и стал медленно растворяться.
— Я буду звать тебя Болесвет Хапугин, — прошептал Марик. — Как же так. Столько шли и… забыл слово.
Мертвый мальчишка посмотрел вслед уезжающему вездеходу. Подошел к обочине, наклонился и похлопал ладонью по снегу. Искры входили в мертвое тело мальчика, словно крохотные иголочки. Марик почувствовал небывалый прилив сил; что-то изменилось, и снег зарядил его энергией до отказа. Мальчишка выпрямился и быстро пошел за вездеходом, молясь про себя:
— Забыл слово. Забыл слово. Забыл слово.
Часть третья
Смерть мертвеца
Каждые восемь дней кто-нибудь из моих друзей говорит мне: «Я готов убить ради Родины».
Собственно, вместо «Родины» сюда можно вставить что угодно.
Возлюбленную, друга или сына — это ничего-ничего.
Никто из моих друзей так никого и не убил.
Глава первая
— Вот так, Катерина, и стал наш Федя серым, — по-пьяному добрым голосом сказал Ионыч. — И случилось это ровно год назад. Потому мы сегодня и празднуем этот великий день; в славном городе Пушкино его называли когда-то днем сырости.
— Серости, Ионыч, — поправил сокольничий.
— Заткнись, Федя, — небрежно бросил Ионыч. — И в этот день, Катенька, и в последующий за ним погибла чертова уйма народа.
Катенька хотела спросить, зачем праздновать такой грустный день, но постеснялась испортить торжественный момент.
Сокольничий печально вздохнул, положил в рот добрую ложку гречневой каши с подмерзшим сливочным маслицем.
— Совсем вкуса не чувствую, — пожаловался он. — Отмерли мои вкусовые рецепторы из-за смерти, грусть-то какая.
— Дядя Федя, бедненький! — По Катенькиным щечкам поползли похожие на муравьишек слезы.
— Но хоть наш Федя и стал не такой как все, — степенно продолжал Ионыч, — это не значит, что ты, Катька, имеешь право насмехаться над ним и всячески указывать на его неполноценность.
Сокольничий грустно покивал.
— Что вы, дяденька! — Катенька сложила ладошки ковшиком. — Разве могу я обидеть дядю Федю, пусть даже нечаянно!
— «Фазве мафу я…» — передразнил девочку Ионыч и ударил кулаком по столу. — Не паясничай! Запоминай лучше: в присутствии Федора нельзя произносить такие слова, как «серый», «серенький», «серожопый», «мертвый», «мертвенький», «мертвяк», «мертвец», «мертвожопый»…
— Ладно тебе, Ионыч! — воскликнул сердобольный Федя. — Не будет ничего такого Катенька говорить!
— Заткнись, мертвожопый. — Ионыч нахмурился и продолжал перечислять, загибая на руках пальцы: — Также запрещены все слова, в которых присутствует корень «сер»: например, «сероводород», «ксерокс» и «высерок».
— Я таких слов и не знаю, дядя Ионыч. — Катенька потупилась.
— Теперь-то знаешь, — заметил Ионыч, нацедил в кружку коньяку, заглянцевал сверху водочкой, кинул пару капель перцовой настойки и, перекрестясь, в один присест выдул ядерный коктейль. Собрал глаза в кучу, кое-как сфокусировался на грустном Катенькином лице. Бухнул кулаком об стол:
— И не смей называть Федора нигером, чертовка!
— А что это, дяденька?
— Тебе-то какое дело? Не зови и всё тут!
— Хорошо, дядя Ионыч, — прошептала Катенька.
Ионыч отобрал у Феди початую бутылку пива, как жадная пиявка присосался к гладкому горлышку. Выпил до дна, утер пивную пену с губ.
Сказал с проявляющейся злостью:
— Мы должны уважать национальную принадлежность Федора. Поняла? Пусть у него теперь рожа страшнее, чем моя молодость, а левый глаз почти сгнил — это не причина оскорблять его. Федор сделал свой осознанный выбор: стал мертвожопым. Не нам с тобой винить этого дохлого дебила, Катерина! Не нам! Хоть и хочется, конечно!
— Ионыч, — промямлил сокольничий. — Да разве ж осознанным мой выбор был? За меня серые всё решили…
— Не оправдывайся! — закричал Ионыч и вломил Феде в ухо так, что тот аж со стула свалился. — Это жалко выглядит, Федор… — Ионыч тупо посмотрел на стол. Увидел полную бутылку, обласкал ее мутным взглядом, плеснул в кружку — половину пролил мимо — выпил. — Какие же они все-таки сволочи…
— Кто, Ионыч? — спросил сокольничий, залезая обратно на стул.
— Да серые эти. И ты, тож, кстати, — Ионыч указательным и средним пальцами ткнул Феде в глаза. Сокольничий скривился, но промолчал. — Ути, гнилоглазик ты мой. Мертвечиночка! — Разозлился, шандарахнул кулаком по столу. — Поняла, Катька? Чтоб больше ни слова о серых я от тебя не слышал!
