— И даже в серую не превращаешься… — прошептал Рыбнев. — А ведь, наверно, хорошо бы было: хотя бы так.
Лапкин сначала молчал. Но с запада донеслись пальба и разрывы, и он решился поднять голос:
— Ну что, товарищ майор, уходим или как?
— Ты уходи, — сказал Рыбнев. — На озере станция есть: может, там пересидишь. Или уедешь подальше отсюда. Только за мальчуганом проследи, хорошо?
— Прослежу, — пообещал Лапкин, хватая мальчишку за руку. — А вы как же, товарищ майор?
— А мне надо кое-кого навестить, — сказал Рыбнев.
Развернулся и побежал.
Глава пятнадцатая
Сокольничий ухаживал за Катенькой, когда вернулись Ионыч и остальные. Народ в ужасном состоянии духа пошел выпивать, а Ионыч заглянул в комнату к Феде. Увидел, как сокольничий прикладывает холодный компресс к Катенькиной голове и пьяно рявкнул:
— Это еще что за беспредел?
— Заболела наша лапушка, — грустно сказал Федя. — Простудилась: жар у нее.
— Да она симулирует! — заявил Ионыч и чуть не свалился на стол. Кое-как сохранив равновесие, он прижался спиной к стене и пробормотал: — Валить нам надо, Федя, в срочном порядке валить. Дядь Вася, оказывается, сумасшедший: в пьяном состоянии зарезал девушку цепного пса олигархов.
— Беда-то какая! — воскликнул сокольничий, приподнял слабую Катенькину голову и дал девочке попить водички.
— Она, шалава грязная, конечно, заслужила смерти, — заметил Ионыч, — но разве дядь Вася имеет право судить? Кто вообще имеет это священное право?
— Только бог и имеет, — заявил Федя. — Даже святые великомученики не имеют; да и незачем им судить.
— Вот и я говорю. Но теперь девушка мертва, и федеральщик через дядь Васю наверняка выйдет на меня. А разве я виноват? Я пытался остановить этого сумасшедшего, начать с ним серьезный диалог, но его будто подменили — шипел и плевался ядом, словно бешеное животное!
— А что на площади, кстати, происходит? — спросил сокольничий. — Постреливают, что ли?
— Наверно, из пушек в небо палят — праздник серости все-таки, — заявил Ионыч.
Федя вздохнул.
— Надо немедленно уходить, — повторил Ионыч.
— Надо-то надо, но как с Катенькой быть? Кажется, она серьезно заболела.
— Дети выздоравливают быстро, даже заботиться не надо, — заявил Ионыч, но сокольничий покачал головой:
— Боюсь, ты ошибаешься, Ионыч.
— Да как ты смеешь мне возражать? — закричал Ионыч. — Очумел, что ли, скотина?!
— Я… смогу… идти… — прошептала Катенька, поднимая голову. — Только… не ссорьтесь… дяденьки…
— Спи-отдыхай, лапушка, — прошептал Федя. — Не переживай попусту.
— Говорит, сможет идти. — Ионыч нахмурился. — Получается, врет?
Сокольничий покачал головой:
— Ионыч, ты, конечно, знаешь о жизни многое, а я всего лишь покойник без дальнейших перспектив, но тут ты не прав: Катеньке нужно подлечиться, а потом можно и уходить.
— А если этот федеральщик и ее в сырые застенки ФСД кинет? — возмутился Ионыч. — У него ведь по определению сердца нет! Ты, если обо мне не думаешь, то хоть о нашей девочке подумай! Прояви милосердие!
Федя подумал, вздохнул:
— В чем-то ты прав. Тогда сделаем так: закутаем Катеньку потеплее, в одеяльце, и я ее понесу. Вот только с вездеходом я тебе не помощник; сам уж как-нибудь охранника уговори отдать нам его.
— Уговорю, будь уверен, — сказал Ионыч и кинул напоследок: — А Катеньку сильно укутывать необязательно: где-то читал, что против простуды лучшее лекарство — легкий морозец.
Федя укоризненно посмотрел на Ионыча. Ионыч притворился, что не замечает взгляда сокольничего и пошел обуваться.
— А куда это ты собрался, Ионыч? — крикнул дядь Вася из соседней комнаты.
— За сигаретами сгоняю, — соврал Ионыч. Сунул голову в комнату к Феде, прошептал: — Минут через десять-пятнадцать подгоню вездеход. Готовься пока. Линяем быстро и по возможности незаметно.
Сокольничий кивнул, Ионыч ушел. Хлопнула дверь. Федя сам собрался и Катеньку стал собирать: спеленал ее как младенца, закутал в два старых одеяла, найденных в кладовке. В дверь постучались. Федя с трудом удержал руку от превращения в смертоносное щупальце и пробормотал:
— Войдите.
В комнату вошел дядь Вася. Он был мертвецки пьян и даже не заметил, что Федя одет, а кашляющая Катенька закутана в одеяла.
— А я к тебе, мил человек, — сказал и икнул.
Федя ждал.
— Ужас-то какой, — сказал дядь Вася, икая. — Уж не думал, что твой Ионыч такой. И это после героической обороны детского садика!
— Он мне всё рассказал, — заявил сокольничий угрюмо.
— Рассказал? — поразился дядь Вася. — Он же сам нас просил, чтоб никому ничего не рассказывали, даже тебе, а сам всем как на блюдечке, значит… и что же он тебе рассказал, мил человек?
Сокольничий молчал.
— Рассказал он тебе, как безвинному кошаку шею свернул? А о том, как хладнокровно девушку прирезал?
«Подлец этот дядь Вася, — подумал Федя. — Собственную вину на Ионыча перекладывает, нехристь. А так и не скажешь, порядочный с виду, — прав был Ионыч».
— Такое вот дело, мил человек, — сказал дядь Вася, расфокусировал взгляд и рухнул на пол; тут же и захрапел, заглушая далекие выстрелы.
Федя скривился. Наклонился и порылся у дядь Васи в карманах: обнаружил кошелек и сунул себе за пазуху. С улицы посигналили. Федя высунулся в окно: Ионыч на вездеходе подъехал; вовремя подоспел. Сокольничий схватил Катеньку на руки, перешагнул дядь Васю и незамеченным покинул квартиру. Позади остались испуганные содеянным алкоголики; они продолжали пить, чтоб хоть как-то заглушить недавние воспоминания, но получалось плохо. Не пьянели и не забывали. Можно сказать, по-дурацки у них всё это вышло; вот только девушка погибла по-настоящему и сказать «по-дурацки», значит, оскорбить ее память. Поэтому лучше ничего не скажем: промолчим.
Глава шестнадцатая
На бегу Рыбнева часто посещали философские мысли. Вот и тут вдруг начали посещать: вроде бы только что возлюбленная погибла, горевать надо, ан нет: вместо горестных мыслей так и лезут философские. Зачем они, почему?
Неясно.
«Убийство забавно выглядит на большом экране, — философски размышлял Рыбнев, как бы наблюдая себя, бегущего по улице, со стороны, — поэтому на Руси и русских планетах так популярны мериканские блокбастеры. Россиянин с любой планеты на генетическом уровне ненавидит мериканскую культуру и мериканские ценности, но мериканские блокбастеры смотрит с упоением; с не меньшим упоением, чем сами мериканцы, с которыми в космосе мы почти не пересекаемся — и слава богу».
