Рыбнев удержался.
— А вот и пропасть во всем своем великолепии! — закричала из прихожей Симеона. — Встречайте, товарищ майор!
— Да что за пропасть такая! — в сердцах крикнул Лапкин. Уставился вниз, сглотнул. — А ведь и правда, похоже, товарищ майор: пропасть.
Рыбнев перегнулся через перила. Кошмар повторялся: мертвецы сползали с вертелов. Только на этот раз людей они не атаковали, а сливались в единую некромассу, выраставшую посреди площади. По некромассе открыли огонь; она поглощала пули, становилась больше и внушительней: этакая распухшая коровья лепешка. Внезапно из неё выдвинулись ложноножки и стали хватать людей и протыкать их насквозь. Люди кинулись врассыпную. Кто-то метнул гранату, но как-то криво, в сторону, и граната залетела в витрину карамельной лавки. Рвануло так, что Рыбнев чуть не свалился с балкона.
— Да что же это такое, — с тоской спросил Лапкин. — Когда же этот кошмар, наконец, кончится?
Пьяный мужичонка шел прямо через площадь с бутылкой водки в одной руке и с шампуром в другой. Пули его не задевали, ложноножки тоже не трогали.
— Везунок, — пробормотал Рыбнев, и тут мужичонка жалобно вскрикнул, распух и взорвался. На снег упали капли серой массы, собрались воедино и поползли к основной лепешке.
Из укрытий раздались крики, отборный мат и плач: повсюду лопались люди. Правда, как отстраненно отметил Рыбнев, взрывались в основном гражданские; и то не все.
— Это шашлык у них из желудков рвется. — Лапкин вдруг захохотал. — Забавно, верно, товарищ майор? А вы, кстати, как, попробовали уже шашлычок?
— Нет, не пробовал, — сказал Рыбнев, проверяя кобуру: пистолет на месте, да только что с него в такой ситуации? Вспомнил к тому же — очень некстати, — что Рикошет Палыч шашлык дегустировал. Неужели и он?..
— И я не пробовал. А сержант пробовал. Говорил: «Тебе, Лапкин, нельзя: молодой ты еще, безусый». — Лапкин схватился за живот. — И где он теперь, усатый наш?
— Отставить, Лапкин, — сказал Рыбнев, возвращаясь в квартиру. — Благодарю за содействие, рядовой. Можете быть свободны. А у меня есть еще дела на окраине города.
— Куда это свободны? — возмутился Лапкин. — Давайте я уж с вами: охранять буду.
— Дезертировать собрались, рядовой? — спросил Рыбнев и протянул руку Симеоне. Та покачала головой и отпила из бутылки: не пойду, мол. — Уговаривать вас у меня времени нет, — сказал ей Рыбнев. — Прощайте.
— До свиданья, военный человек Рыбнев. — Симеона улыбнулась.
— А если и дезертировать, — весело сказал Лапкин. — Уж лучше под трибунал, чем в щупальца этой твари.
— Хорошо, Лапкин, — сказал Рыбнев. — Вас мне тоже уговаривать некогда, а убивать — жалко. До окраины идем вместе, а там разделяемся и действуем каждый самостоятельно.
Они бежали по лестнице под стрекотню автоматов, и Рыбневу казалось, что эта лестница ведет его в пропасть, но через секунду он и думать забыл о пропасти: только о Саше думал.
Успеть предупредить ее, спасти — вот что главное.
Глава тринадцатая
— Как-то нехорошо с девушкой получилось, — расстроился дядь Вася, выходя из парадного. Он почесал в затылке. — Мы ведь ее в заложники собирались брать, а тут такое дело…
— Не переживай, — жестко ответил Ионыч. — С цепными псами олигархии только так и надо поступать; а то и похуже.
— Куда уж хуже, мил человек. — Дядь Вася вздохнул.
— Они-то нас не жалеют! — закричала Дуська не своим голосом, закрыла глаза широкими ладонями и зарыдала. — Олигархи чертовы!
— Да при чем тут олигархи? — поинтересовался кто-то, но ему не ответили.
И Дуська, и дядь Вася, и многие другие были людьми, в общем-то, неплохими. Но вот как-то так у них это всё получилось… нет, пожалуй, они сами не смогли бы объяснить почему и зачем. Вышло и всё тут: хоть и православные все поголовно. Может, водка в том виновата. Да-да, пожалуй, что водка.
Водка всегда во всем виновата — злой продукт, безбожный.
Глава четырнадцатая
Немыслимые преграды пришлось преодолевать Рыбневу и Лапкину по пути на восток; коровья лепешка, состоявшая из мертвяков, разрасталась им вслед, уничтожая в пути постройки и укрепления, пожирая и протыкая ложноножками солдат и гражданских. Над головами наших героев пролетели геликоптеры: разбухшие от осознания своей значимости металлические бульдоги с пропеллерами. Запустили ракеты. Землю тряхнуло. Раздались многочисленные взрывы. Впрочем, ни Рыбнев ни Лапкин не верили в их эффективность.
На одном из перекрестков они увидели ревущего мальчишку лет пяти.
— Мама! — кричал чумазый ребенок. — Мамочка!
Лапкин хотел пробежать мимо, но Рыбнев, не говоря ни слова, подхватил мальчонку и понес с собой под мышкой, как чемодан.
— Товарищ майор, ну зачем? — спросил Лапкин на бегу.
— Пока совесть остается — по-другому не могу, — ответил Рыбнев.
Мальчишка реветь перестал: наверно, от неожиданности.
— Я думал, что в федеральной службе дисциплины одни кровопийцы, — признался Лапкин. — А вы, товарищ майор, человек душевный, хоть и очень несправедливо мне тогда в пузо врезали. Может, притворяетесь?
Рыбнев промолчал: при таком темпе движения у него не получалось соблюдать дыхание. А вот Лапкину хоть бы хны. Молодость, мать ее.
— Вот вы, небось, сейчас не к начальству на доклад спешите, — заметил Лапкин, — а невесту свою спасать или больную мамочку. Что, угадал?
— Угадали, рядовой.
Вот и знакомый узкий домик в три этажа с верандой и овальными окнами; дверь выбита и валяется, бесхозная, у крыльца. Рыбнев опустил мальчонку на снег, холодея от страшного предчувствия. Приказал:
— Рядовой, посторожите мальчишку. Я скоро.
— Слушаюсь, товарищ майор.
Рыбнев сделал шаг и наступил на пушистый труп кота Кузьки; тому свернули шею и выкинули на улицу. Рыбнев поднял голову и увидел, что окно на Сашенькиной кухне распахнуто. Рыбнев сразу перехотел заходить, потому что жутко испугался неизбежности; он впервые позволил себе по-настоящему сблизиться с человеком, и по глупости своей строил уже планы на совместную жизнь с Сашей, а тут такое дело…
Рыбнев всё же поднялся в пятую квартиру. Вышел минут через пять с невесомым тельцем на руках. Опустил Сашу на снег, взял Кузьку и положил рядом. Снял шапку.
— Прости, родная моя, похоронить тебя по-человечески не успею; но если выживу, обещаю, вернусь и похороню на дне Махорки, а по поверхности воды пущу розовые лепестки… — Он замолчал, потому что кроме этих сухих слов, подсмотренных в какой-то книжке, ничего придумать не смог; не научен был, как близких хоронить.
Ему показалось, что Сашины глаза дрогнули; нет, только показалось.
