— Полно. — Рыбнев покорно склонил голову. — Это я в курсе. Даже видел некоторых из них: скала!
— Мертвяки взбунтовались, так наши мужики всем подъездом дом обороняли: ни одна тварь не прошла! Молодцы!
— Смельчаки, — согласился Рыбнев. — Герои!
— Мне, между прочим, Коромысл Петрович из второй квартиры руку и сердце предлагал в прошлом месяце! А он мужчина видный, молодой и капиталец за душой имеет.
— Согласилась? — робко спросил Рыбнев.
Саша яростно зашипела, выхватила из белого шкапчика сковороду, кинула на плиту. Достала из пузатого холодильничка пяток яиц и водорослевое масло. Заскрежетала зубами, чиркая спичкой.
— Яишенку готовишь? — спросил Рыбнев, принюхиваясь. — Неужто глазунью?
— Для себя готовлю! — Саша повернула к Рыбневу красное от гнева лицо. — Вот так-то! Сама приготовлю, сама и съем!
— Саша, ты же яичницу на дух не переносишь!
— А вот полюбила! — заявила Саша, отшвыривая полосатого кота Кузьку, что ластился к ее ноге. — Отстань, зверь!
Кузя поднял хвост и гордо удалился из кухни: не очень, мол, и хотелось.
Рыбнев вздохнул:
— А я думал, для меня.
Саша смолчала. Разбила скорлупу, тюкнула основанием ножа юркий желток, норовивший сбежать, проткнула его насквозь и с острия скинула на сковороду. В остальных яйцах желтки попались полуживые, выпадали на сковороду сами и замирали там, вяло шевеля оранжевыми щупальцами. Даже протыкать не пришлось. Саша аккуратно разместила желтки на сковороде, на одинаковом расстоянии друг от друга, налила в промежутки между желтками водорослевого масла, посолила. У Рыбнева от чудесного запаха слюнки так и потекли. Он украдкой посмотрел на Сашу. Её плечи дрожали. Рыбнев подошел к ней сзади, обнял. Зарылся носом в густые волнистые волосы, пахнущие хозяйственным мылом.
Саша плакала.
— Родненькая, ну что ты…
— Дурак! — Она схватила его за руки, сжала. — Я так волновалась! Когда ты позвонил, что приезжаешь, а тут серые, а тебя всё нет и нет… вдруг ты погиб? Скажи честно: ты с серыми воевал? Воевал, да?
— Пришлось поучаствовать в боевых действиях, — признался Рыбнев. — Но волноваться не о чем: ни царапины не получил. Да и прямых столкновений не было: так, издалека постреливали, с безопасного расстояния.
— Ты мне за полгода только три раза позвонил, — пожаловалась Саша. — Так обидно! Я жутко соскучилась, ждала каждого твоего звонка, как манны небесной, а ты вон как…
— Саша, прости, родная, работой завалили; за полгода ни одного выходного.
— Ты и сейчас по работе приехал, уверена. — Саша выключила плиту. Горько усмехнулась: — Опять кого-то особо опасного преследуешь, верно?
— Верно, — сказал Рыбнев.
Саша всхлипнула. Повернулась, уткнулась лицом в его шерстяной свитер, пахнущий терпко и знакомо. Ударила Рыбнева кулачком в грудь:
— Ненавижу тебя! Ненавижу!
— Еще полгода, Сашечка, родная моя, — сказал Рыбнев, гладя ее по голове. — Еще полгода, и я буду с тобой и только с тобой, обещаю.
— Через полгода мне будет двадцать восемь, Рыбнев! Двадцать восемь! А я ребеночка хочу! Мальчика и чтоб на тебя похож был, умненький и красивенький!
Рыбнев положил руки ей на плечи:
— Саша, торжественно клянусь: через полгода мы с тобой будем вместе, окончательно и бесповоротно. Мальчонку мне родишь, а я для нашей семьи домик на берегу Махорки собственноручно построю. Липу будем рвать, чай вкусный варить. Так всё и случится: клянусь Родиной.
Саша вывернулась из рыбневских крепких объятий, схватила сковороду за ручку, шмякнула на стол:
— Родину больше меня любишь! — Рыбнев хотел возразить, но Саша покачала головой: не надо. — Садись, ешь. Небось, маковой росинки целые сутки не употреблял.
— А чайку приготовишь?
— Липового нет, простите, гражданин хороший. — Саша насмешливо поклонилась Рыбневу. — Зато есть обычный черный и березовое варенье с ляпышами.
— Мое любимое! — обрадовался Рыбнев. Обнял Сашу, словно в капкан взял, приподнял над полом и поцеловал в алые губы. Саша задрыгала ножками, уперлась ладошками в грудь Рыбневу, захохотала как от щекотки:
— Опусти меня на пол, глупый!
Рыбнев покружил ее и неохотно опустил.
— Ай, в голове верчение какое-то!
Рыбнев засмеялся.
Саша чмокнула его в щеку, тихо призналась:
— Я так рада, что ты вернулся.
— Я тоже очень рад, — сказал Рыбнев.
— Я решила поверить тебе и подожду еще полгода, — прошептала Саша. — Но если обманешь: берегись! Терпелка у меня кончилась.
— Не обману.
Саша отвернулась, кусая губу:
— И еще: ты там поосторожнее со своим особо опасным, хорошо?
— Я всегда осторожен, — честно сказал Рыбнев и уселся за стол. — А теперь, если позволишь, приступим к употреблению яишенки.
Глава восьмая
Катеньке приснился загадочный сон. Будто сидит она за широким дубовым столом в большой комнате, а напротив женщина деревянной ложкой щи хлебает. И смотрит на Катеньку выжидательно. А Катенька знает, что из-за этой женщины только что ее отец погиб, но всё равно ей женщину очень жаль, потому что женщина — ее мама. И еще знает Катенька, что сейчас в комнату ворвутся люди в синей униформе, люди с колючими глазами, и заберут маму, как раз по той причине, что отец из-за нее погиб; и вроде бы правильно это, потому что жизнь с мамой стала совершенно ужасная, но человек она для Катеньки все-таки родной. И девочка решает предупредить маму: беги, мол, спасайся! Да только ни словечка вымолвить не может: смотрит, как мама щи хлебает, и помалкивает.
Вдруг за дверью тяжелыми сапогами начинают топать, в свистки дуют, ругаются. Тут бы Катеньке и сказать маме, чтоб в окно прыгала, дворами уходила: может, получится еще сбежать от правосудия, но Катенька молчит, и мама молчит, и обе они смотрят друг дружке в глаза и молчат. И Катенька видит, как в маминых глазах клубится, развертывается страшная бездна, а мама, похоже, видит то же самое — только в Катенькиных глазах.
— Откройте! — кричат за дверью. — Федеральная служба дисциплины!
И Катенька просыпается.
Проснулась, резко села. Желудок свело от голода: едва не заплакала от боли и потянулась к столику за стаканом воды: водой, конечно, голод не утолишь, но хоть как-то живот набьешь. Жадно выпила — до последней капли. Пригляделась к темноте, увидела у окошка Федин силуэт. Сокольничий сидел на подоконнике и смотрел на падающий снег. В соседней, большой комнате пели застольные песни: там уже полночи выпивали и закусывали Ионыч, дядь Вася и еще десяток человек.
— Дядя Федя, — позвала Катенька тихонько.
