Глава пятая
Весь вечер и ночь военные гнали серых поганой метлой из города. Ионыч совсем умаялся, хотя основное дело делали молоденькие солдаты с автоматами, а Ионыч просто болтался поблизости театра военных действий: то сигаретку стрельнет, то анекдот расскажет — неслышный из-за постоянной стрельбы, то водки из чужой фляжки хлебнет. Катю таскал за собой, чтоб в садике не затерялась или, не дай бог, не сбежала. Девочка спала на ходу, но безропотно шла за Ионычем. Ионыч просек, что с ребенком легче миновать кордоны, да и солдаты часто жалели девочку: то безвкусную шоколадку ей вручат, то хлебушка, а бывало и кусочек сахарину детству пожертвуют. Ионыч сердечно благодарил бойцов за участие в судьбе несчастной сиротки, отступал в тенек и угощение у Катеньки отбирал.
— Можно попробовать? — спросила однажды Катенька.
— Ты долго голодала, — ответил Ионыч, разгрызая окаменелый сахарин. — Тебе чайную ложечку куриного бульончика надо, горячего. А от сладкой да хлебушной пищи еще кони двинешь нечаянно.
Под утро Ионыч решил, что раз Федю уже не найти — помер, видимо, — то пора возвращаться к вездеходу и из городка в срочном порядке линять. На площади он остановился поглазеть напоследок, как солдатики сгоняют в кучу серых и безжалостно их расстреливают. Сахарин пришелся как раз к зрелищу: Ионыч смотрел на мучения мертвяков и кидал в рот кусок за куском, и не было ничего слаще победы человечества над серой смертью вприкуску с сахарином.
— Дяденька, — прошептала Катя, дергая Ионыча за рукав. — Дайте хоть чуточку! Очень кушать хочется!
— Отстань.
— Дяденька, очень-очень есть хочу! Живот к позвоночнику прилип!
— Отст… — Ионыч замахнулся на Катеньку. Мимо проходил патруль: солдаты с любопытством посмотрели на Ионыча. Ионыч поспешно всучил Катеньке самый крохотный кусочек сахарину, погладил девочку по голове. Прошептал:
— Уж я тебе это потом припомню!
Катенька торопливо сгрызла кусок и рассмеялась:
— Хорошо-то как, дяденька! Вот ей-богу, ничего вкуснее в жизни не пробовала! Огромное вам спасибо!
— Ох, и получишь ты у меня на орехи чутка позже. — Ионыч покачал головой. Спрятал кусок сахарина в рукаве, притворился, что зевает и тайком кинул сладкий кубик в рот.
Солдаты бравым шагом разошлись, вдребезги изничтожив серых. На площади стало тихо, пустынно. Ионыч тоже собрался уходить, но тут двое конвоиров привели еще одного серого. Мертвяк находился в самом начале мертвячьего пути и человеческий облик пока не утратил. Он был без шапки, в распахнутой шубе. Вели серого под руки, зажав с двух сторон.
— Не сдавливай так! — дернулся мертвец. — Человек я, конституционные права имею!
— Иди-иди, — сказал первый конвоир, безусый молодой идеалист.
— Прости, гражданин мертвец, но, померев, прав человека ты лишился, — сказал второй, постарше: бывший фермер, человек основательный, мудрый, обладатель роскошных седых усов. — Вот такие пироги.
— Да что ты у него прощения просишь?! — звонко отозвался безусый конвоир. — Он кучу безвинного народа, наверно, уже положил!
— Не убивал я! — Мертвяк зашелся в продолжительном кашле. Прохрипел, царапая горло: — Дайте сказать!
Молодой конвоир толкнул серого в центр площади, и тут Ионыч узнал его: сокольничий! Мертвяк! Когда успел? Ионыч едва сдержался, чтоб не закричать: «Федя, а ну подь сюды!» Прикусил язык: мало ли, вдруг вместе с мертвяком, как пособника, к стенке поставят. Ионыч отошел в тень, к магазину парового оборудования, а Катеньке велел: «Смотри в витрину». Катенька уставилась на выставленный в витрине люминиевый котел.
Безусый конвоир направил автомат на мертвяка:
— Сейчас ты умрешь окончательно, тварь. Молись, коли умеешь. Это я тебе милосердно разрешаю.
— Погоди, Лапкин. — Усатый конвоир поднял руку. — Ты что-то сказать хотел, гражданин мертвец?
— Да какой он «гражданин»! — горячился безусый. — Не человек эта тварь боле! И гражданином не имеет права называться!
— Потише, Лапкин. — Усатый поморщился. — Забыл о субординации?
Безусый презрительно сплюнул, тягуче, обильно, однако замолчал.
— Братья! Русские! Родные мои! — начал задвигать вдохновенную речь сокольничий. — Разве моя в том вина, что серые убили меня в этом прекрасном городе, и я сам, благодаря губительному воздействию чужеродного снега, стал неупокоенным мертвецом? Можно ли меня в этом обвинить, скажите чистосердечно?
— Вина-то, может, и не твоя, — заметил усатый, опустившись на одно колено, чтоб пока суд да дело натереть сапог рыбьим жиром. — Но теперь ничего не изменишь: ты — серый и вскоре начнешь нападать на безвинных людей и всячески их калечить.
— Снести ему башку и концы в воду! — крикнул молодой конвоир, меряя расстояние торопливым нервным шагом. — Приказ есть? Есть! Право имеем? Имеем и еще какое! Так чего ж не воспользоваться своим правом, подкрепленным приказом?
— Погодь, Лапкин; ишь, раздухарился! Дай дослушать.
— Это неправда, — сказал Федя, нервно облизывая бледные губы. — Не начну нападать! Да что ж вы в самом-то деле! — Сокольничий всхлипнул. — Я ж мухи не обидел! Жил по-христиански, в возрождение града Китежа верил, заветы соблюдал — когда такая возможность имелась, конечно… не хочу я умирать! Не желаю! Не убивайте, пожалуйста!
Усатый покачал головой. Поднял оружие.
— Ты прости, гражданин мертвец, но…
— Дядя Федя… — прошептала Катенька.
— Эй, я велел тебе смотреть в витрину! — зашипел на девочку Ионыч. — А ну поворотись к зрелищу задом, а к котлу — передом.
— Дядя Федя! — закричала девочка, вырвала руку и, проваливаясь в снег почти по колено, поспешила к сокольничему. Подбежала, ткнулась мордашкой Феде в живот, крепко обхватила сокольничего ручонками. Федя неловко обнял девочку, погладил по голове.
Прошептал:
— Живая, удивительно… — Он вздохнул: — А я вот неживой. Странно как-то получилось.
— Дядя Федя, это ничего что неживой! Ничего!
— Ну что ты такое говоришь, Катенька! Я ведь тварь мертвая, лузер, который, померев, проиграл в игре, именуемой «жизнь»…
— Но я всё равно люблю тебя, дядя Федя! Ты — самый добрый! А помнишь, ты мне на конечках разрешил покататься, и я почти покаталась, но дядя Ионыч запретил? Помнишь? Помнишь, жалел меня, когда я испугалась водяного из колодца, жалел и смеялся, говорил «Горемычная ты моя, нету в колодце никакого водяного, помер он три года как…» Помнишь?
— Помню, лапушка.
— Так и какая теперь разница, жив ты или мертв, коли я с тобой поговорить могу? Обнять тебя?
— Так ведь мертвечиной от меня воняет, Катенька…
— Это ничего! Ничего!
Усатый и безусый молча наблюдали за развертыванием человеческой трагедии. Безусый даже перестал нервно ходить.
