Серый и Катенька повернули головы к двери. На пороге твердо стоял Ионыч с лопатой наперевес. За спиной Ионыча украдкой маячил незнакомый Катеньке щуплый мужичок с пистолетиком в руке.
— Позор! — заявил, багровея, Ионыч. — Ах ты, развратница подлая!
Мертвец завизжал, оттолкнул Катину руку и, загребая лапами мусор, пошел на Ионыча. Ионыч хладнокровно подождал, когда серый приблизится, и обрушил на него всю мощь лопаты: раскроил гнилую черепушку до самого подбородка. Серый оцепенел, борясь с подступающим к горлу забвением. Дядь Вася выглянул из-за Ионычевой спины, поднял пистолетик и, хитро прищурившись, всадил мертвяку пулю под дыхало. Голова мертвеца с чавканьем отделилась от тела, шлепнулась оземь и с фотографической вспышкой сгорела; туловище обмякло, сложилось в гармошку и растеклось серой жижей. Голубые искры вспыхнули и тут же погасли.
— Вот и всё, — удовлетворенно сказал Ионыч, вытирая лопату об циновку. Дядь Вася кинулся к девочке, встряхнул:
— Барышня, милая, вы в порядке? — Катенька молчала, от ужаса не в силах вымолвить ни слова. — Где Светослов?
— Кто? — слабо спросила девочка.
— Светослов! Хозяин лавки!
— Тута я… — пробормотал Светослов, показывая из-за прилавка бледную распушенную физиономию. — Батюшки, чуть не издох. — Он вздохнул. — Климку жалко…
— Это Гориков был? — удивился дядь Вася. — Старухи Гориковой сын?
— Голиков, он самый. — Светослов поперхнулся, закашлялся. Спросил сквозь кашель: — Что случилось-то, дядь Вася?
— Кабы я знал. — Дядь Вася пожал плечами. — Впервые такой момент наблюдаю: жареные мертвецы слезают с вертелов и людей убивают… жуть.
— Надо в мэхию побыстхее, — сказал Светослов, поднимая с пола ружье. — С Есениным свяжемся, у лехмонтовских помощи попросим, там военный аэходхом, может, помогут… обохону в мэхии, опять же, дехжать удобнее.
— Думаешь? — Дядь Вася почесал подбородок.
Ионыч подошел к Катеньке. Оглядел с головы до ног, схватил за ухо, дернул в направлении потолка:
— Федьку куда дела? Умирать оставила, а сама удочки смотала?
Катенька прошептала:
— Дядя Федя сам через заднюю дверь ушел. Не сбегала я, дядю Светослова спасала.
— Не оправдание это, — зашипел Ионыч, сильнее сдавливая ухо. — Чужие дяди пусть сами спасаются, а ты своих дядь спасай, оно для дела полезнее будет. Поняла?
Катенька молчала, только от боли кривилась, но не плакала и не просила Ионыча прекратить.
— Ионыч, в мэрию идем? — спросил дядь Вася. — Ты это, поскорее решай.
— Идем, — решил Ионыч, отпуская Катино ухо. — Глядишь, и Федьку по дороге изловим.
— Дядя Федя мертв, — прошептала Катенька.
Ионыч изумленно уставился на нее:
— Че-его?!
Катенька встряхнулась, наклонилась, чтоб поправить выбившуюся из-под дырявого сапожка истерханную штанину, исподлобья посмотрела на Ионыча:
— Дяденька, простите, что-то нашло, секунду или две в полнейшем тумане была…
— Ты что только что сказала, негодная девка?
— Разве я что-то говорила?
Ионыч с трудом поборол желание ударить ее по лицу.
— Ионыч! — позвал дядь Вася. — Ну чего вы там?
— Идем, — пробубнил Ионыч.
На улице похолодало. Морозный пар клубился в воздухе, оседал на стеклах, ржавеющих трубах, мышиных норах, стриженых ногтях и глазных яблоках.
Уходили дворами, под матерное карканье ворон.
Глава третья
— Антоша! Антошенька! Что за шум? Кто пришел? Неужели мертвые?
— Заткнись, мама! — прикрикнул Антон и шмыгнул припухшим носом. — Вот уж точно: женский словесный фонтан не заткнуть никаким способом!
— Насморк, дорогой? — Сокольничий Федя сочувственно покивал.
Антон пожал плечами. Ружье он не опускал, чуть не тыкал им в Федину усталую от долгой беготни физиономию. Был бы штык, заколол бы меня уже, подумал сокольничий уныло. Ах, как обидно осознавать, подумал он, что тебя готовы заколоть просто так — за то, что ты покусился на махонький кусочек чужой территории.
Укрытая до вялого подбородка женщина, расположившаяся на толстом полосатом матрасе в темном углу чердака, схватилась за край одеяла:
— Антошенька, мне страшно. Мне так жутко, Антоша! Почему ты молчишь? Скажи, кто пришел? Ответь, сынок!
— Мама, закрой варежку… — устало попросил Антон и обратился к Феде: — Зачем сюда залез?
— Внизу бардак, окна расколочены, дверь выбита к дьяволу, — сказал сокольничий. — Мертвяки могут вернуться в любой момент, а я слишком устал от них бегать. Решил вот на чердаке переждать. Тут надежнее.
— Это наш чердак, мой и мамин, — с нажимом сказал Антон. — Уходи подобру-по здорову, добрый человек.
— Я много места не займу, — сказал Федя. Сел, прислонился спиной к холодной стене. Достал из-за пазухи пачку сигарет, стукнул о ребро ладони. Протянул сигаретку парню с ружьем:
— Будешь, родной? Угощаю.
— Не курю, — Антон оглушительно чихнул и прогундосил: — Я высморкаюсь, а ты пока настройся на серьезный лад: не переношу шуточек! — Не сводя с Феди глаз, он подполз к маленькому чердачному окошку, достал из картонной коробки, что стояла под окошком, клетчатый платок в три пальца по диагонали. Сжал платком застуженный нос, трубно высморкался — будто слоняра какой.
Женщина отбросила одеяло, села:
— Антоша, что там? Скажи мне честно, умоляю тебя! Мертвые пришли надругаться над моим телом? Они уже тут?
— Мама, прошу тебя, ложись спать. Здесь нет мертвых! — Антон посмотрел на Федю и буркнул: — Мама слепая. И немного того… этого.
Сокольничий кивнул, чиркнул спичкой и закурил.
— Не курите тут. — Антон нахмурился. — Курение вреднее всего бьет по организму пассивного курильщика, то есть по моему организму и по маминому.
— Приоткрой окошко, — посоветовал Федя. — Чтоб не так вредно било.
— Не могу. Мама простудится.
— Тогда стреляй, дорогой. — Сокольничий пожал плечами. — Я бегал от мертвяков три часа без передыху, некогда было перекур устраивать. Если сейчас не покурю, то окочурюсь от нехватки никотина в ушах. Мне терять нечего, кроме последней затяжки, ради которой я уж точно рискну жизнью.
Антон не двигался, размышлял. Наконец, протянул руку, откинул шпингалет и распахнул окошко. С улицы дохнуло холодом.
— Спасибо, Антошенька, — сказал сокольничий. Он привстал и, согнувшись в три погибели, чтоб в силу своего немалого роста не задеть потолок, подошел к окошку. Крепко и сладко затянулся, выгоняя из мышц накопившуюся усталость. С сочувствием взглянул на женщину, укрытую пуховым одеялом. — Несчастная. Тяжело ей, наверно.
