И всё-таки несмотря ни на что я говорю:
— Живи.
Бережно касаюсь его лба.
— Живи!
Не умоляю — требую.
— Живи, друг!!
Волик садится прямо; похоже, что он узнает меня.
— Надо превозмочь себя, отец, — ни с того ни с сего заявляет он. — Иначе ничего не получится.
Я не знаю, как реагировать: слова правильные, но сказаны не к месту. А Волик открывает рот и, размахивая рукой как заправский дирижер, начинает петь:
В пенных брызгах прибоя
Оплывают следы,
И по двое, по трое
Мы бредем вдоль воды.
Солнце красит багрянцем
Россыпь сумрачных скал,
В том проклятье упрямцев —
Находить, что искал.
Разуверившись в жизни,
Ты не помнишь — зачем
На чужой скучной тризне,
Встав под сенью эмблем,
Непонятных понятий,
Аллегорий и фраз,
Взял чужое проклятье,
Будто вещь про запас.
Облегчив чью-то участь,
Ты прибавил себе
Тяжесть ноши и, мучась,
По дороге-судьбе
В путь отправился дальний,
Как Спаситель на крест…
Я слушаю старинную песню барда Януша Дикого; эта песня, непонятная, безысходно-горькая и немного жутковатая была одной из моих любимых в детстве. Ирка смотрит на Волика вытаращенными глазами, поднимает голову, глядит на меня и крутит пальцем у виска. А я подхватываю мотив, замерший на половине куплета, и мы поем вместе с Воликом на два голоса — он запевает, а я подтягиваю. И старые, покрытые ржавчиной слова из моего детства постепенно освобождаются от всего наносного — пыли, мусора, ржи, и начинают сверкать, как хорошо ограненные бриллианты под рукой опытного мастера. Так с металла после ковки счищают окалину, так выходит из грубых ножен остро заточенный меч, так пожилой актер преображается в роли блистательного дамского угодника Джакомо Казановы.
Каторжанин кандальный,
Что не пьет и не ест,
С молчаливым упорством
Принимая битье.
Хлыст гуляет с проворством,
И кружит воронье…
Рок с оттяжкой ударит,
Раскровенив лицо,
Да повеет вдруг гарью,
И шеренга бойцов
Рассмеется и вспомнит,
Что они не одни —
Словно в каменоломне,
Где дробили гранит
Те рабы, что от века
Проходили в цепях,
Волей сверхчеловека
Стали вдруг в бунтарях…
— И ты чокнулся! — негодует Ирка.
Волик умолкает. Мое сердце частит, как забарахливший мотор, сердцу тесно в груди от нахлынувших переживаний, от мрачного очарования песни, которая называется «Песнь безрассудных».
Но Волика опять бьет дрожь, он, как напуганный кролик, сидит, поджав под себя ноги, в тесном салоне ветхого автомобиля и дрожит. Он не «очнулся»… Что ж, я сделал всё, что мог. Кто сделает больше?
Протягиваю руку в салон.
— Привет, дружище.
Волик молча здоровается со мной; у него мягкая и безвольная ладонь, он сильно изменился, будто растворился в новом жестоком мире. На приборной панели стоит пыльная поляроидная фотокарточка, на цветном снимке — девушка со светлыми, рассыпанными по плечам завитками волос; у нее круглое доброе лицо, ласковая улыбка, глаза смотрят открыто и ясно. Она едва уловимо напоминает ту школьную красавицу Еленку, в которую были влюблены почти все мальчишки из ее класса и из параллельных тоже. Теперь она мертва.
— Волик, ты помнишь меня, дружище?
Раздается щелчок, и Волик, вздрагивая, оборачивается, но это всего лишь сам собой захлопнулся один из торчащих сзади зонтиков. Странно, думаю я, что это за самозакрывающийся зонтик?
— Плохо дело, отец. — Волик, похоже, обращается к самому себе. — Еще один зонт закрылся, немного осталось…
— Влад, кто это такой? — Иринка, держась за кузов, шагает ко мне. Волик настороженно, из-под бровей наблюдает за передвижениями моей возможной невесты. Мне обидно, обидно до слез, что мой целительский талант, мой уникальный дар непригоден здесь, неприменим. Мое «Живи!» — бессмысленный набор звуков, всё зря, попусту. И я пытаюсь растормошить Волика иначе: словами, прикосновениями. Хватаю и трясу за плечи.
— Да очнись же ты! Это я, Влад, Влад Рост, твой друг… твой бывший друг, — добавляю, смутившись. — Помнишь, мы с тобой прыгали в пруд с мостков — кто дальше? А помнишь, осенью в подвале прятались и тайком рассматривали голых теток в «Плейбое»? — Ирка фыркает, но я не обращаю на нее внимания. — А роман? Помнишь, я роман писал и читал его только тебе?
Волик внезапно оживает, что-то знакомое, почти родное мелькает в его глазах. Он со значением смотрит на меня, этот взгляд напоминает мне одного придирчивого критика в Музее изобразительных искусств, что в Будапеште, и говорит:
— Да у вас, отец, талант.
Я улыбаюсь и открываю рот, чтобы сказать ему что-нибудь ободряющее, но лицо Волика вдруг искажается в дикой злобе, и в руке у него со звонким «щелк!» появляется выкидной нож, тусклое лезвие которого мелькает в опасной близости от моего запястья. Я отшатываюсь, едва не падая. Ирка визжит и в отчаянном рывке помогает мне удержаться на ногах, схватив за плечо. В ее глазах плещется отражение моего неслучившегося страха. Невидимая бездна оживает под ногами в предвкушении новых жертв. Вниз по хребту стекает жаркий ручеек пота: еще немного и бездна-обжора получила бы требуемое. Волик хищным пардусом рычит из салона авто, высовывается из окна наполовину и тычет в мою сторону ножиком.
— Иди, с-сволочь, комиксы свои рисуй! Иди рисуй! Да, отец, пускай он комиксы свои рисует, мы без него прекрасно обойдемся…
— Что с ним?! Да он взбесился! — Выхватив у меня палку, Ирка подходит к машине Волика как к клетке с диким зверем и тычет веткой ему в глаза. — А ну пошел! Пошел! Отстань от нас, кому говорю! — Волик неловко отмахивается и пытается достать Ирку, для чего еще больше вылезает из окна, но чуть не падает и, потрясенный, поспешно втягивает свое рыхлое тело обратно в салон, где скрючивается на сидении и дрожит, во все глаза разглядывая нас.
Встает луна, круглый серебряный поднос среди звезд-плошек; в пролившемся с небес молочно-известковом свете лицо сумасшедшего кажется бледным и синеватым, как у утопленника.
Это Волик.
Мой бывший друг.
Рисовать комиксы чрезвычайно легко. Возьмите тетрадь с листами в клеточку, вырвите двойной лист и, положив на стол, пригладьте рукой. Возьмите линейку и карандаш, проведите три горизонтальные линии и пять или шесть вертикальных. Представьте, что это ваша жизнь. В первом прямоугольнике нарисуйте испуганное лицо Волика. Это мой бывший друг. Друзья бывают бывшими, поверьте мне. За спиной Волика — захлопнувшиеся и открытые зонты, вперемешку. Я долго не виделся с ним и не знаю, что для его больной головы значат эти зонты. Я очень хочу узнать это, мне отчего-то кажется, что Волик тогда вернется ко мне, как старый добрый друг.
