— Что еще за башка для палки?
— Верхом гоняться!
И парнишка показал, как это делается. Занес ногу и перекинул ее через воображаемую палку, увенчанную конской башкой, левой взялся за воздух впереди себя, придерживая незримого аргамака, а правой — взмахнул столь же незримой плетью, гикнул и понесся вприпрыжку по двору.
— Стой, стой! — заорал вслед Стенька.
Не имея своих детей и давно выйдя из бесштанного возраста, он напрочь позабыл, как положено скакать верхом на палке. Парнишка сделал круг и вернулся, по виду — совершенно счастливый.
Стенька посмотрел на дедовых внучат в превеликом недоумении. Тут и от взрослого свидетеля-то порой толку не добьешься, а с этими — вспотеешь, говоривши! Однако выхода не было — шустрые пареньки могли высмотреть что-то такое, чего старшие не заметили.
— Так, может, кто к нему приходил? Сговаривался? Старшие-то своими делами заняты, а вы весь день дома. По зимнему-то времени, поди, на двор бежите, когда уж невтерпеж?
— Ага! — согласились внучата.
— Стало быть, коли кто к деду приходил — должны были видеть!
— А он не в горнице резал, а в подклете! — сообщил то ли Матюшка, то ли Егорка. — Туда со двора войти можно.
— Мамка в горнице не велит, стружек много, а в подклете у нас тепло.
— И что — разве не хотелось поглядеть, как дед режет?
— А чего там глядеть! — высокомерно молвил второй внучонок. — Режет да поет, режет да поет…
— А что поет-то? — словно о живом, спросил Стенька.
— Да все духовное…
— В подклете, значит. И там ту медвежью харю держал?
— Да там, поди.
— И как же ее унесли из подклета? — Стенька задал свой вопрос, да сам и задумался. И точно — чужой туда коли и забрался бы, то не харю, а чего позначительнее уволок бы. Да и шуму бы поднял, хотя если ранним утром, когда уже почти светло…
— А что, рано ли у вас встают?
— Да бабы встают-то рано, — по-мужски презрительно отвечал тот из внучат, кому не полюбились дедовы духовные песнопения. — Коров в стадо проводить, завтрак готовить. У нас поварня-то на огороде, они как начнут взад-вперед бегать…
Похоже, это был старший, Матюшка, потому что старшему и положено пораньше ощутить себя взрослым мужиком…
— От пожара бережетесь? — усмехнулся Стенька.
Поварня на огороде — это было разумно, такую можно топить хоть каждый день, а той, что в доме, летом прямо хоть амбарный замок на устье вешай, не то решеточный сторож дым из трубы заметит да десятскому своему донесет, изворачивайся потом…
— Бережемся, поди. А тебе чего надо-то?
Прямой этот вопрос Стеньку озадачил. Не объяснять же младенцу, что медвежья харя для чего-то убийцам понадобилась! А коли про это не сказать, то все расспросы смысл теряют. Ну, пропал кусок дерева — и пропал, туда ему и дорога.
— Да вот, думал я, кому и для чего та харя могла пригодиться. Дедушка Савватей ее потехи ради резал — это понятно. А тот, кто уволок? Ему-то зачем?
— Зачем? — Внучата переглянулись.
— Ну, на что ее употребить можно? Вот вы оба — вам бы она пригодилась?
— Пригодилась! — едва ли не хором завопили парнишки.
— А как?
— А мы уж придумали! Мы бы шубу взяли, вывернули! Мы бы ее — на палку! И ворот бы вздернули! И харя оттуда — ух! А-р-р-р!!! Р-р-ры!!!
До Стеньки дошло — эти двое уже приценивались к деревянной харе, чтобы совместно изобразить медведя, засесть где-нибудь в кустах и, выскочив, насмерть перепугать каких-нибудь глупых баб и девок.
Неужто и впрямь — скоморохи?
С одной стороны, вроде бы все и сходилось. Коли скоморохи — так они и прокрались незаметно, потому что уж десять лет, как на Москве им бывать не велено. Но, с другой стороны, для чего им харя, да еще из цельного куска, которую на голову не натянешь, когда у них и живые плясовые медведи водятся? Опять же, они — мастера хари из бересты делать, с льняной куделью, с клочьями меха.
Стеньке очень понравилась мысль о скоморохах. Он крутил ее так и этак, пока не прирастил к ней очень разумное обоснование.
Сам-то скоморох на Москву может забрести, у него на лбу про ремесло не написано, а вот медведя приводить уже опасно. Если на каком богатом дворе и живет для потехи цепной медведь, то его оттуда не выпускают. Стало быть, те скоморохи, которые все же тайно сюда пробираются и устраивают представления, должны как-то исхитряться… Береста — великое дело, да только резная харя как-то правдоподобнее. И ведь неизвестно, какой ее делал дед! Может, и вовсе — полой изнутри!
С этим предположением Стенька наутро отправился к Деревнину.
Земский приказ еще был заперт. Понемногу сходились подьячие и ярыжки, кулаками и локтями прокладывая дорогу через шумную толпу ожидающих. Стенька, осознавая свою немалую причастность к государственным делам, пробивался беззастенчиво, ругаясь и пихаясь почище всех прочих. Одного мужика так даже чуть с крыльца не скинул.
Постучал в дверь, крикнул «Свои!». Дверь, заложенная от не разумеющих времени дураков хорошим засовом, приоткрылась как раз, чтобы молодцу протиснуться, и Стенька оказался в родном приказе. Там уже был и дородный Протасьев, и Емельян Колесников, и прочие подьячие, и кое-кто из ярыжек.
Доставались и выкладывались на столы стопки рыхловатой голландской бумаги. Писцы кроме простых чернильниц ставили и другие, с красными чернилами для заглавных букв. Проверялись на глазок заточенные перья, а тот, кто все свои извел, готовил новые — и подрезал ножичком, и наносил разрез, и подскребал где надобно. Служилый люд переговаривался негромко — в начале трудового дня еще никто ни на кого не злился.
Стенька прошел к Деревнину и пересказал ему все разговоры на дворе у Морковых.
Подьячий выслушал внимательно.
— А это и впрямь хвостик! — одобрил он. — Скоморохи с дедом срядились по весне и ушли. Дед был совсем трухлявый, и в церковь-то нечасто выбирался. Харю же унес тот, кто по крайней мере знал, что она у деда имеется!
— Твоя правда! — воскликнул Стенька.
— Кто мог знать, что у него уже почти готовая харя имеется? И рассказать об этом вору? — продолжал рассуждение Деревнин. — Домашние? Да им и не к лицу посторонним людям рассказывать про дедово баловство… Ровесники, с кем дед в церкви обедни стаивал? Так они услышат, а через минуту и забудут. Я старцев знаю, особенно тех, что еще от поляков Москву вычищали! Они тебе про те времена все припомнят, а как внуков зовут — это уже в голове не помещается. Стало быть, о харе мог знать только тот, кто с дедом срядился. Или скоморох, или я уж не знаю кто! И от того человека о ней проведал вор.
— Гаврила Михайлович! А что, коли скоморохи сами и унесли? Они, видать, у деда в гостях бывали. Не захотели платить — взяли да и унесли!
