— Полушки, что ль, зашиты? — высокомерно полюбопытствовал Деревнин, но Стенька чувствовал, как волнуется начальник. Да и самого чуть колотить не начало, пришлось руки в кулаки сжать.
— Нет, не полушки, что-то хрусткое. Помнешь — хрустит, — объяснил Данилка.
— Так ты мял, что ли, ирод? — не сдержался Стенька.
Запись, кладовая запись была-таки в синей душегрее, а этот обалдуй осмелился мять ее своими черными лапищами!
— Степа! — одернул его Деревнин. — Ну-ка, раб Божий, показывай, где хрустело! Живо, живо!
Данилка прошелся пальцами и нашел то место на левой стороне груди, ближе к пройме. Стенька тем временем ловко, как налетчик, выхватил из-за голенища засапожник и стоял наготове — как только покажут нужный шов, так он этот шов и вспорет!
— Точно, — потрогав, подтвердил и Деревнин. — Ну, давай, Степа, благословясь. А ты поди, поди! Ты свое сделал, душегрею нам сдал, сказку у тебя отобрали. Подожди за дверью!
Данилка, которому уж очень хотелось увидеть, что там в душегрее такое загадочное, уходить не спешил. Деревнин решил, что парень ждет подачки. Время шло — того гляди явится Башмаков… Не то чтобы Деревнин непременно хотел утаить от дьяка кладовую роспись, однако выпадала такая возможность! И мыслишка о деньгах пересилила на миг всякое разумное соображение.
Достав кошель, подьячий покопался там и вынул одну деньгу — полушку давать все-таки было нехорошо.
— На вот, держи на пироги.
Данилка в растерянности принял деньги и, вздохнув, побрел к дверям. С точки зрения подьячего, свидетелю тут оставаться было незачем — сказку у него отобрали, душегрею он принес и с рук на руки сдал, даже деньги за доставку получил, какого ж еще рожна?
Когда парень затворял за собой дверь, он слышал, как подьячий и земский ярыжка уже потрошат заколдованную душегрею.
— Тут, тут надрезай! — приказывал Деревнин.
Дверь захлопнулась. Данилка постоял в раздумии — куда податься? Так и торчать в сенях? И тут же дверь отворилась снова.
На пороге стоял Стенька.
— Не ушел еще? А ну, пожалуй сюда!
И за плечо втащил Данилку обратно.
Деревнин стоял у стола и держал в пальцах что-то белое.
— Ты точно в этом месте хрусткое нашел? — строго спросил он. — Другого не было?
— Да я ее всю не обшаривал, — признался Данилка.
Подьячий и земский ярыжка, ухватившись за душегрею, стали перебирать ее пядь за пядью. Больше нигде и ничего не хрустнуло. Данилка же без спросу взял то белое, что положил на стол Деревнин.
Это оказался тоненький пласт бересты, в который были завернуты какие-то сухие веточки и корешки.
— Нет, будь она неладна! — воскликнул Деревнин. — Нет тут больше ничего, только эти гнусные коренья!
— Ты что нам за дрянь приволок? — напустился Стенька на Данилку. — Может, это коренья наговоренные? Может, ими порчу наводят?
— Да угомонись ты, — Деревнин бросил душегрею на стол. — Дуры-бабы мужиков к себе так приманивают! Была бы жива — я бы ее научил, как коренья в одежду зашивать!
— Про баб я знаю! А этот-то зачем нам коренья принес? Не сам ли он их туда зашил? — возмущенный несправедливостью судьбы, изъявшей долгожданную кладовую роспись и подложившей черт знает что, Стенька плел околесицу и не мог остановиться. — Такое в приказ принести?! А ну как государево «слово и дело» сейчас крикну?
Данилка уставился на Стеньку без страха, только с удивлением, словно бы на диковинную птицу попугая, которая стала на Москве общей любимицей, проживала в золоченых клетках да в боярских хоромах, и говорила порой такие слова, что все только диву давались.
Иначе глядеть на беснующегося земского ярыжку не давала ему шляхетская гордость. Она же подсказала неожиданные слова.
— Кричи, — сказал он, неожиданно для себя, с непоколебимым спокойствием. — Какой с дурака спрос?
Повернулся и пошел прочь.
— Гаврила Михайлович! — не в силах расстаться с заповедной мечтой о кладовой росписи, вскричал Стенька. — Да он же сам оттуда бумажку-то вынул, а коренья зашил! А запись-то у него!
Неизвестно, до каких бы еще поклепов додумался Стенька, но Данилка, толкнув дверь и одновременно нагнувшись, потому что был дверной проем и с полукруглым своим навершием вместе, ему по ухо, налетел на Башмакова, которому нагибаться почти что не приходилось.
— Тебя куда несет? — спросил, заталкивая его обратно, дьяк. — И что тут у вас деется? Орете — на Ивановской слыхать!
Деревнин и Стенька переглянулись.
— Вот, в душегрее коренья были зашиты, — подьячий показал берестяной сверточек. — Мы думали — бумага, оказалась эта дрянь.
— Ну, думали, а чего орали? Какую запись поминали?
Деревнин показал на Стеньку:
— Его спроси, Дементий Минич. Ему там кладовая роспись померещилась. Что лесные-де налетчики клад схоронили, а роспись велели Устинье зашить. Вот до чего додумался!
— И сами втихомолку поглядеть решили?
— Вон, это он душегрею взрезал, — вторично показал Деревнин на Стеньку.
Башмаков повернулся к земскому ярыжке, хотел было что-то сказать — да рукой махнул.
— Ступай отсюда, сделай милость! Чтоб я тебя тут не видел! Кладоискатель!
Стенька вылетел, как ошпаренный.
Но на прощание таким взглядом одарил — нет, не Башмакова, Башмаков виноват ни в чем не был, и не Деревнина, с Деревниным ссориться все равно не с руки, — а того, из-за кого вся суета вокруг душегреи началась! Данилку Менжикова.
И Данилка этот взгляд встретил другим — из-под бровей, сердитым.
Не поладили эти двое. Знать, так им было на роду написано.
— Сейчас поедем к тому купцу, Белянину, девку допросим, — сказал Башмаков. — А ты, Данила, туда же, к Белянину, доставь ту девку, что тебе про Савву Обнорского сказывала, и Марьицу Сверчкову, которую она у себя прячет. Скажешь им так — мол, дьяк Приказа тайных дел велит быть, не приедут — им же хуже будет, всю Москву прочесать велю, из-под земли добуду. Ну, что встал в пень?
— Я Белянина не знаю и денег на извозчика у меня нет.
— Вот, Гаврила Михайлович, учись краткости, — заметил Башмаков. — Дай ему алтына два и растолкуй, где твой Белянин проживает.
* * *
Нельзя сказать, что Лукьян Романович был так уж рад, когда к нему тайно, в простом возке, прибыл начальник Приказа тайных дел. Но Деревнин объяснил — дельце и впрямь оказалось такое, что лучше в нем разобраться без посторонних ушей и глаз. Башмаков же, если вдуматься, был таким знакомцем, который при нужде мог и помочь. Потому купец отвел обоих туда, где лежала Катерина, и даже задержался в дверях, чтобы хоть что-то вызнать.
