Ульянка кивнул.
Даниле это показалось странным — никто из старших конюхов не говорил, что парнишка поедет в Коломенское.
Он подошел к Пахомию. Хотел узнать, не собрался ли Ульянка в дорогу без спросу, так чтобы потом не было ругани. Но Пахомий сказал, что тут — без обману.
— Он с вами только до Москвы, там его и оставите.
— А что ему за нужда туда ехать? — Данила не мог понять, для чего малолетнему Ульянке одному слоняться по большому и полному соблазнов городу.
— А такая нужда, что дед Акишев велел: всякий раз, как будет возможно, Ульянку к нему присылать. Видать, присматривается. Мы ведь и тогда, на Масленицу, его навестили.
— Вон оно что…
То, что ощутил Данила, называлось попросту — ревность. Дед Акишев, никому на Аргамачьих конюшнях о том не докладывая, покровительствовал из молодых вовсе не Даниле, как можно было подумать, глядя на его обращение, а какому-то деревенскому нечесаному парнишке! Правда, что парнишка ловок и кони его любят, однако, однако…
Очень уязвленным почувствовал себя Данила. Сразу же вспомнил, как давеча Ульянка выхвалялся своим знанием заговоров. И парнишка сделался ему неприятен — зазнайка, мало за уши таскали, нос дерет, к старшим без всякого почтения обращается… что желает, то и творит…
О том, что сам он старше Ульянки самое большее на пять лет, Данила во всплеске гордости своей шляхетской как-то не подумал.
— Ну, с Богом! — крикнул Пахомий, и кони шагом тронулись в путь.
Подъехал на своем Полкане Богдаш. Отдохнув денек, он был бодр — хоть опять буераками в Казань да обратно.
— Что заскучал? — спросил он Данилу. — Давай к нам, вперед. Где тебя вчера беси-то носили?
Данила хотел было упрекнуть, что сам же Богдаш не обращал на него ни малейшего внимания, да сдержался.
И, наверно, напрасно он это сделал. Ехал потом среди старших — и опять был никому не нужен, старшие толковали о своем, с намеками, лишь им и понятными. Довольно долго терпел Данила, но как показалась колокольня Предтеченской церкви, как завидел укрепления Земляного города, за которым, собственно, и начиналась Москва, — поотстал, оказался понемногу в хвосте.
Там присматривали за порядком двое стадных конюхов и Ульянка. Ульянка помогал старшим, держась на неоседланном коне едва ли не лучше, чем Данила — на оседланном Головане. Появляясь то справа, то слева, длинным прутом он мешал коням любопытствовать насчет придорожной зелени.
Парнишка повернул голову, посмотрел на Данилу и, видать, заметил, как тот, придерживая Голована, все норовит оказаться поближе. Надо полагать, и сам он тоже хотел в неторопливом пути хоть с кем-то потолковать. Его рыжий аргамак подался вбок — и вот уже двое, самые юные среди конюхов, ехали рядышком, и беседа вот-вот должна была завязаться.
— Как аргамака звать-то? — спросил Данила.
— А Булаткой.
— Лет ему сколько?
— Пять, шестой.
— Сам, что ли, растил?
— Сам, — и тут Ульянка чуть улыбнулся. — Я его сам впервые из конюшен выводил! Смешно — мамку вперед повели, он следом по снегу скачет, хвост — огурцом, ноги разъезжаются! Меня мамка сразу к нему подпустила. Знаешь, как они жеребенка задом в угол пихают, а сами — как волчицы голодные, на тебя глядят. Того гляди, зубами щелкать начнут!
— Нет, я с жеребятами дела не имел, — признался Данила. — Нас, конюхов, не столько коней холить, сколько по делам посылают. Иной раз по две, по три седмицы незнамо где пропадаешь. Приедешь — только и успеешь отоспаться, и тут же новый поход. Мы вот сейчас с Богданом Желваком в Казань воеводе грамоту возили.
Ульянка приоткрыл рот. Вот тут Данила и посчитался с ним за хвастовство тайными словами. Слова заучить не велика наука, а ты вот слетай до Казани одвуконь по опасным дорогам с государевой грамотой за пазухой!
— И давно ты?.. — с растущим прямо на глазах уважением спросил Ульянка.
— Вторую зиму, — с достоинством отвечал Данила.
Вроде и не соврал — более года назад, именно зимой, оказался он на виду у дьяка Башмакова. Но той зимой, которую он сам желал считать первой, мало чем удалось послужить государю — разве что навозными да сенными вилами, щеткой да скребницей…
— А как в Казани? Татар, поди, полным-полно? — допытывался парнишка.
— Татар полно, — согласился Данила. — С виду на татар не похожи, а по-русски говорить не желают, лишь по-своему.
И принялся увлеченно пересказывать все, чего нахватался за это короткое путешествие.
Ему до смерти был все это время необходим младший, рядом с которым можно чувствовать себя старшим, опытным, сильным, ну — мужиком, хоть и неженатым. Ульянка оказался подходящим слушателем — даже рот приоткрыл, даже извернулся, чтобы заглядывать рассказчику в глаза. А Данила словно вина хлебнул — так из него слова и сыпались. И про живые мосты, и про лесных налетчиков, и про долгие обозы — про все разом поведать
пытался.
Он был совершенно счастлив.
— И долго вы, от Москвы до Казани-то?
— Тринадцать дней туда, двенадцать — обратно, — с гордостью сообщил Данила.
— Что ж так долго?! — Очевидно, Ульянке казалось, что царский гонец должен всюду добираться за ночь пути — хоть в Кострому, хоть в Енисейск, хоть в Китай.
— Экий ты умный! — возмутился Данила. — А наше дело не в скорости. Коли кому скорость нужна — так на то ямская гоньба есть. У меня ямщик знакомый, врать не станет — от Архангельска до Вологды зимой на санях за восемь суток докатить можно. Из Москвы в Новгород зимой — четверо суток всего, летом на телеге — подольше, с неделю выйдет. Верхом гонцы за трое суток путь одолевают!
Причем, попроси кто в этот миг Данилу показать пальцем, в которой стороне будет Новгород, в которой — Вологда, был бы детинушка в огромном затруднении. Он запомнил Тимофеев спор со знакомым ямщиком — и только.
— Ишь ты!.. — позавидовал Ульянка.
— Это ли не скорость! А нас, государевых конюхов, за иным посылают. Не всегда и прямым путем едешь. Бывает, что пеш идешь и коня в поводу ведешь…
Эту радость они с Богданом как раз и испытали в избытке — было на пути такое топкое место…
— Нам главное — что велено, в целости доставить, бывает, что и золота мешок везешь…
Тут уж Данила, вконец обнаглев, приписал себе чужую заслугу, и еще многолетней давности, да ведь не напрямую заявил: я, мол, самолично мешок вез, а как бы предложил Ульянке понимать это в меру своего соображения.
Неизвестно, до каких еще подвигов дохвастался бы Данила, но перебил его песий яростный лай.
— Глянь! — крикнул Ульянка.
Данила и сам бы повернул голову на шум. Но парнишка оказался шустрее.
По улице кое-как, сильно припадая на левую ногу, бежал пожилой человек в расстегнутой зеленой однорядке. Он как мог помогал себе посохом, а в другой руке держал небольшой холщовый мешок. Как раз когда его увидел Данила, здоровенный черный пес кинулся ему на спину, повалил его и стал, рыча, добираться до горла. Другой, помельче, рыжий, наскакивал на упавшего и звонко лаял.
