— Так идем мы к Гордею блины есть или не идем? — отозвался Бажен. — Дарьица с Ильинишной еще засветло пошли, а мы никак не соберемся!
— Вот сейчас всех дорогих гостей выпроводим — да и сами со двора долой!
Бажен поспешил к калитке, Трещала в сенях, приоткрыв дверь на крыльцо, ждал. Скоро послышался голос, причем в горнице слов не разобрали, Трещала же все расслышал.
— Скажи ей — нет тут Томилы, сами обыскались!
Опять от калитки что-то прокричали.
— Скажи — гусли тут одни лишь валяются, сломанные, их только на растопку! А других гуслей он не приносил! Так и скажи да гони ее прочь!
Данила вскочил.
— Кого это — прочь?
— Женка какая-то ищет Томилу, говорит, гусли уволок, а они ей и самой надобны… — Трещала хотел было продолжать, да не вышло — с такой быстротой парень сорвался и вылетел в сени. Отпихнув бойца, он едва не скатился по ступеням и понесся через двор с криком:
— Стой, кума, стой!
— Так вот кто пожаловал! — воскликнул Богдаш. — Ну, наконец хоть что-то прояснится!
— Сейчас он ее сюда за косу притащит! — со злодейской радостью добавил Тимофей.
Один лишь Семейка с сомнением покачал головой.
Он-то и оказался прав.
Данила стрелой долетел до калитки и выскочил на улицу.
Настасья стояла у саней, держась за оглоблю.
— Куманек? Тебя-то каким ветром сюда занесло?
— А тебя, кумушка?.. — Данила, как ни пытался, не мог собрать рот, не мог избавить губы от счастливой улыбки.
— А я дармоеда своего, Томилу ищу. Мало того что всех нас подвел, Лучку сманил, так еще и на гусли наши покусился! Гусли, вишь, ему понадобились! Самим нужны!
— Он гусли стянул или Лучка?
— Может, и Лучку за ними спосылал. Но Томилу тоже на Неглинке видали. Доберусь я до него! Давно пора! А точно ли его у Трещалы нет?
— Точно нет! Не прячется! — подтвердил Данила. А что еще сказать девке — не знал.
— Ну, прости, куманек, — недосуг! — Настасья шагнула в санки. — Или прокатиться желаешь?
— Постой! — Данила ухватил ее за руку. — Дельце есть!
— Да когда ж ты меня без дельца-то, просто так в обнимку схватишь? Вечно тебе от меня чего-то надобно! То ему вызнай, другое растолкуй! — Настасья шутила, однако ж в этой шутке была некоторая обида, очень Данилиному сердцу приятная.
И рад бы он был доказать Настасье, сколь глубоко она ошибается, и никак в этот вечер не получалось — на сей раз между ними стояли загадочные шашни и плутни Авдотьицы…
— Помнишь, просил я тебя про Авдотьицу разведать?
— Просил — было такое. И я твоей милости доносила, что Авдотьица жива, здорова, в Хамовники бегать повадилась!
— Как это — в Хамовники бегать повадилась? Ты иначе сказала!
— А как я могла тебе иначе сказать? Мне Федосьица говорила, а той — Феклица… А чем тебе Хамовники не полюбились?.. — Тут Настасья сообразила. — Погоди! Ты с Трещалой, что ли, подружился? А в Хамовниках — Акимка Одинец? С ума вы, конюхи, что ль, сбрели? Какое вам дело до их бойцовских свар?
— Так Авдотьица к Одинцу бегала?
Дело становилось все загадочнее.
— Ох, что-то я не то тебе сказала! — впервые, сколько Данила знал Настасью, она растерялась.
— Нет уж, кума! Ты все как надобно сказала! — Данила возвел глаза к небу, в голове все отчетливее обозначились взаимосвязи этого запутанного дела. — Трещала-то крест целовал, что грамоты у него нет, а Одинец-то отмолчался! Точно — у них с Соплей бесова грамота!
— Да Авдотьица-то при чем?
— Сам не пойму! Однако она, сдается, убийцу выгораживает! Того, по чьей милости парнишка в санях замерз! И не удивлюсь, коли и того, кто Перфишку Рудакова насмерть пришиб!
— Постой, куманек, постой! Ты что такое плетешь?
— А то и плету, кума! Теперь мне многое ясно сделалось! Завтра же утром иду к дьяку Башмакову! Пусть велит выемку у Одинца сделать! И тогда уж не мы — тогда Земский приказ все дела забросит, Авдотьицу ловить станет! И сперва пусть она расскажет, как дело было, а потом и Одинец с Соплей в грехах каются! Нужно будет — с пристрастием их допросят!
— Да погоди ты, не голоси! — Настасья, как стояла одной ногой в санях, потянулась закрыть куму рот ладонью, да не удержалась, и он сам же ее подхватил, невольно обнял покрепче.
— Ты мне Авдотьицу не выгораживай! Слыханное ли дело — чтобы девка с Неглинки два приказа за нос водила!
Настасья расхохоталась.
— Ох, кабы ты знал! — еле выговорила она. — Ох, кабы знал!..
— Да что это с тобой?
— Ох, не могу!.. Ох, Данилушка!.. Кабы ты только знал!..
— Да что мне знать-то надобно? Я и сам догадался — Авдотьица Одинца покрывает, и грамота у него!
— Какая грамота?
— Да деревянная же! Которую два приказа, тайных дел и Земский, с Тимофея-апостола по всей Москве ищут!
Настасья окаменела.
— Вот ты во что ее впутать хочешь? В розыск Приказа тайных дел?..
— Сама она во что не надо впуталась.
— Ну, куманек… Одно тебе скажу — не виновата Авдотьица.
— Покрываешь?
— Не веришь?
Только что обнимались они, а теперь уставились друг на друга с яростью, как если бы, разогревшись бранными словами, собрались на кулачки биться.
— Не верю, кума!
— А коли докажу?
— Говорить ты складно умеешь! Башмаков — и тот заслушался!
— А что тут говорить! Садись в сани — да и поехали!
— Куда?
— Увидишь!
* * *
Хмур и угрюм был земский ярыга Степан Аксентьев, выйдя с утра на торг.
Некая добрая душа донесла Деревнину, что видели-де Стеньку в неурочное время на льду, что схлопотал-де в ухо… Стенька клялся и божился, что это — наваждение и околесица, показывал с виду совсем целое и нетронутое ухо. Деревнин же, зная подчиненного, его словам веры не давал.
И потому Стенька решил немедля выслужиться. Добежать наконец до Ивашки Шепоткина, волком ему в глотку вцепиться, зубами выгрызть из него признание — куда подевались Перфилий Рудаков с Нечаем!
Но Масленица, словно обидевшись на Стеньку за такую злость, принялась встревать поперек.
Над торгом встал дымный столб, завизжали бабы — занялся крытый лубьем шалаш. Нужно было бежать, орать, пихаться, размахивать дубинкой, гнать полупьяный люд за ведрами и за водой. Не успели погасить — в другой стороне насмерть сцепились два сбитенщика. Разняв их и охрипнув, кричавши, Стенька унюхал еще дым и, не соображая, понесся разбираться. Оказалось, дым был вполне законный, из харчевни. Харчевня от старости ушла в землю, топили ее по-черному, дыму и положено было выходить в окна… Потом толпа опрокинула палатку, где пеклись пшеничные оладьи, и тоже пришлось наводить порядок. До вечера не знал ярыжка покоя и уж мечтал, чтобы заблаговестили церковные колокола, давая знак торговому люду убираться прочь.
