— Во хорошем, во зеленом садочке гуляла душа красна девица!..
Он повторил эти слова и продолжал песню с каким-то скрытым, потаенным удальством:
— Гуляла душа красна девица, увидал удалой добрый молодец. Не моя ли то жемчужинка катается, не моя ли то алмазная катается? А уж я бы ту жемчужинку проалмазил, посадил на золотой свой спеченик…
Данила удивился незнакомому словцу — что бы такое у молодца могло быть золотым?
— Посадил на золотой свой спеченик, ко яхонтам, двум камушкам, придвинул!..
И опять Томила резко оборвал песню.
— Спеченик — это что такое? — спросил Данила.
— А непонятно?
— Другое же слово есть!
— Другое — не во всякую песню лезет.
Данила вспомнил — ходил с Тимофеем в церковь, слушал проповедь, и батюшка на всю церковь, громогласно, называл то, что в Божьем храме произносить грешно, не менее коротким, но более благопристойным словом «уд».
— Можно и так, — согласился скоморох, — да скучно получится. А спечеником у нас деревянный гвоздь называют.
— Трещала-то сегодня будет? — спросил Данила.
— Трещала у богатого купца обедает. А потом к другому зван.
— Чтобы те купцы стенке денег заплатили?
— Там все куда занятнее! Иной купец по-простому платит: полюбилась ему стенка, потешила его, он и дает старшему три или пять рублей, чтобы между молодцами разделить. Да только не те это деньги, ради которых рожу под кулак подставлять.
— Поединщики за охотницкий бой больше получают?
— За охотницкий — больше. Да ведь тебе не для того учиться надобно, чтобы на лед выходить. Я вас, конюхов, знаю — у вас другое на уме…
— У тебя-то у самого что на уме? — неожиданно для себя спросил Данила.
Скоморох вскочил с лавки.
— А ведь я чуял! Ты неспроста к кулачным бойцам заявился! Чего тебе от нас надобно?!
И он, возможно, сам того не осознавая, собрал свое ладное, опытное тело в стойку — левым боком вперед, левый кулак — к груди, правый — готов пролететь по дуге и обрушиться сверху.
Данила мог бы повторить то, до чего додумался третьего дня скоморох, — повздорил с Богдашкой или с кем-то безымянным, не суть важно, охота посчитаться. Это и враньем-то великим бы не было — Данила сильно хотел разобраться с Соплей. Но сейчас, видя угрозу, он вдруг вспомнил о своей шляхетской гордости.
— А коли чуял — так сам знаешь, чего мне надобно!
— Вот оно что?! И кто ж тебя подослал? Молчи! Сам знаю! Нет у меня! Шиш он получит!
Лучка, изумленный такой стремительной переменой настроения, только поворачивал голову от Данилы к скомороху и обратно.
— А вот как закричу — слово и дело государево… — негромко пригрозил Данила.
— Кричи! Кричи! Соседи к шуму привыкли! Да не надсадись! Куда-а?!
Тут лишь до парня дошло, что скоморох в ярости, что удалось нашарить у него больное место, но толку с того будет мало — Томила готов бить, и бить насмерть!
Данила кинулся напролом!
Бывают мгновения, когда голову следует уволить от принятия каких бы то ни было решений, а всю власть предоставить рукам и ногам. Данила еще мог бы объяснить, почему оттолкнул подскочившего к нему Лучку, но о том, что сам он успел метнуться вбок, к лавке, догадался лишь тогда, когда предмет, им подхваченный за края обеими руками и вознесенный ввысь, был со всей дури надет на голову Томиле.
Одновременно кулак скомороха, вылетев сбоку, так огрел парня по шее, что тот улетел к стенке.
Все же Даниле повезло — он успел кое-как уйти в скрут. Болезненная наука, которую так сурово преподал ему Богдаш, втемяшилась-таки в косточки и в жилочки. Поэтому Данила, улетая, чуть ли не в воздухе развернулся, продолжая начатое скрутом движение, и, всего на миг оказавшись к противнику спиной, проскочил вдоль стены. Сила движения опять повернула его, и он, двинув одним локтем орущего Лучку, а другим — обалдевшего и почему-то бездействующего Томилу, оказался в сенях. Оттуда прыгнул на крыльцо, сбежал вниз и опрометью понесся к калитке.
— Имай его! — пронзительно завопил Лучка, но было поздно.
Те из бойцов, что повернулись к крылечку на этот вопль и увидели стоящего в дверях скомороха, уже не успевали настичь Данилу.
— Кобеля спускай! — кричал сверху Лучка.
Но и это приказание опоздало — Данила выскочил на улицу. Некоторое время он бежал, потом перешел на шаг. Пронзительный голос Лучки словно застрял в ушах — хоть прыгай на одной ножке, чтобы его оттуда вытряхнуть.
— Ишь ты, имай его… — пробормотал Данила.
И тут голос снова возник в голове, прозвучал самый первый отчаянный Лучкин крик:
— Гусли!!!
И Данила наконец-то осознал, каким головным убором снабдил неприятеля.
Он рассмеялся. Все было замечательно! Даже то, что колпак с меховой оторочкой остался в Трещалином доме. Горячая голова не нуждалась ни в каких колпаках! Легкие пушистые волосы, радуясь свободе, вскинулись, каждый закурчавился на свой лад.
С этим ощущением нечаянного праздника Данила быстрым шагом несся к Аргамачьим конюшням. Он знал, что услышал от Томилы очень важные слова, и торопился скорее их обсудить с Семейкой, Богданом и Тимофеем.
Товарищи, услышав в шорной про это новое похождение, только руками развели. Первым опомнился Тимофей.
— Сам же ты, аспид, своими руками дверь к тому треклятому Томиле закрыл и засовом заложил! На какой козе мы теперь к нему подъедем?!
— Да я ничего плохого не хотел! Он сам как с цепи сорвался! — оправдывался Данила. — Он… он…
Парень хотел как-то объяснить Тимофею, что Томила был чем-то сильно озабочен, что вел себя как человек, ожидающий беды и так измученный этим ожиданием, что начало неприятностей вызывает в нем нехорошую, бешеную радость. Но слов не хватило.
— Погодите, светы мои! — прервал их перебранку Семейка. — Давайте-ка все еще раз с самого начала повторим. Ты, Данила, слышал, как скоморох с Перфишкой Рудаковым сговаривались.
— Слышал, да не все. Они же на извозчике укатили! Что же мне было — за санями петушком бежать? — огрызнулся разгоряченный Тимофеевыми упреками парень.
— А что, Богдаш, не заняться ли нам делом? — спросил Семейка. — Мы ведь до сих пор аргамакам гривы не подровняли. А коли завтра государь пожалует? То и скажет, что дармоедов кормит!
— Твоя правда, — согласился Желвак. — Чем ругань слушать — лучше потрудимся.
И остались Тимофей с Данилой вдвоем.
— С дураком свяжись, так сам дурак станешь, — загадочно заметил Тимофей и тоже удалился.
Данила остался в шорной, очень недовольный и совершенно не расположенный к размышлениям. Конюшни были чисты, во всех стойлах лежала чистая ржаная солома, кони — здоровы и веселы, а к такому ответственному делу, как стрижка грив и хвостов, его еще не подпускали. Стало быть, одно и остается — думать… и что там говорил Семейка?..
