Удар был какой-то крученый. Данила зазевался и пропустил его. Кулак врезался в грудь, дыхание захватило!
— Х-хы!.. — само вылетело из глотки, после чего Данила невольно шагнул назад и пошатнулся.
— Жив? — спросил Богдан. — Или родимец разбил? Стой, не качайся!
— Х-хы… — вторично выдохнул, хотя воздуха в груди вроде не оставалось, Данила. А вдохнуть уже не мог.
— Ага! Буздыгана не видывал! — с непонятным удовлетворением заметил Богдаш. — Так вот он тебе — буздыган! Что, полюбился? Скоро сам так бить будешь! Ну, становись! Ну?!
Данила кое-как управился с непослушной глоткой. И снова встал, как велено.
Следующий подкрученный удар он уже встретил не грудью, а плечом. Успел сделать этот самый скрут, хоть и в последнюю долю мига. Богдаш бил от души — плечо онемело.
Еще несколько ударов и вовсе научили Данилу, как можно ловко поворачиваться, и он возгордился было своим мастерством, но тут Богдаш заорал:
— Чего руки повесил? А коли не в грудь — коли по харе вмажу? Зубы-то по снегу собирать будешь! Кулаки к груди! Обороняйся!
Следующий за тем удар действительно был нацелен в лицо.
Не дав Даниле после скрута передыха, Богдаш ударил левой, отчего и правое плечо неопытного бойца пришло во временную негодность.
— Что? Нечем бить? А ты поспевай! Уворачивайся!
И жесткие кулаки все сильнее, все весомее доставали Данилу — иной вскользь, а иной — и всей вложенной в него силищей.
Парень, теряя всякое соображение, поскользнулся…
— Аль ты сдурел, Богдашка?! — раздался гневный голос деда Акишева.
Богдаш и еле устоявший на ногах Данила разом повернулись.
Очевидно, Семейка предупредил деда, что Желвак затеял неладное. Дед взял с собой и Тимофея, и Гришку с Никишкой Анофриевых, здоровенных мужиков, которые слушались его, как родного отца никто слушаться не стал бы.
— Ступай сюда, Данила! — срывающимся, уже совсем старческим голосом велел дед Акишев. — Стань здесь!
— Остынь, Богдаш, — обратился к бешеному от боя товарищу Тимофей. — Не то я тебе буйную голову-то остужу…
— Ишь, сцепились! — проворчал Никишка Анофриев. — Ты, Желвак, против меня выйди!
Богдаш стоял, повесив голову. Вдруг он вздернул подбородок — да так, что конюхи едва не шарахнулись.
— А как еще учить?! — выкрикнул он. — Меня — не так учили?!
— Пошли, — распорядился дед Акишев.
И повернулся спиной к буйному учителю кулачного боя, и повел конюхов прочь. Данила попытался было остаться…
— Нечего! — Тимофей подтолкнул его. — Пусть постоит да одумается. Озверел вконец! Скоро глотку кому-нибудь перегрызет!
Богдаш нагнулся, схватил горсть снега и прижал ко лбу. Талая вода потекла, пробилась сквозь кудрявую бороду, остудила лицо…
— Нет, — сказал Данила. — Не пойду.
— Ну и дурак, — тихо отвечал Тимофей. — Не видишь, что ли? Ему кровь в башку ударяет, он от боя как зверь делается. Пойдем, Данила. Ты и то сколько продержался…
Данила понял, что имел в виду Тимофей. Озорной хотел сказать — твоя шляхетская гордость не пострадала, мы все с ней, с гордостью, считаемся, а теперь пора и о душе подумать.
— Нет.
Он повернулся и пошел к Желваку.
— Что, мало? — злобно спросил тот. — Могу еще поучить!
— И поучишь.
— Сейчас, что ли?
— А хоть бы и сейчас.
Данила говорил тихо и просто. Но что-то было в его голосе, заставившее Богдаша посмотреть прямо парню в глаза.
Глаза-то были знакомые — темные, глубоко посаженные, под черными бровями. И волосы на них падали, едва не касаясь ресниц, все те же, легкие и пушистые, которые сами вместе держаться не желают. И длинноватый нос, так странно вылепленный, что из-за него всю рожу вкривь повело, был тот же…
Вряд ли в тот миг лицо Данилы выражало что-то особенное. Разве что готовность к дальнейшему жестокому бою. Но Желвак понял то, чего сказано не было, да и незачем мужчинам между собой такими словами меняться.
Данила остался с ним, невзирая на дедов приказ, на строгое мнение Тимофея… Данила признал его право быть таким, каков он, Желвак, есть, и не сказал ни слова упрека…
Богдаш сделал два шага и положил руки парню на грудь. Качнул упрямой своей, непутевой, кудрявой башкой — да и прижался виском к виску. Потом оттолкнул Данилу, развернулся и поспешил прочь.
Данила остался стоять. Он хотел спросить — а как же урок? Будет ли продолжение? Но спрашивать было не у кого — Богдаш уже завернул за угол.
Вечером Семейка привел какую-то древнюю бабку, и она растерла Даниле грудь с плечами — то, что пострадало от урока.
— Ты, старая, на какой отраве свои зелья замешиваешь? — удивлялся Семейка редкостной вони, идущей от заветного горшочка. — Теперь молодца неделю к коням подпускать нельзя — чихать станут, как бы не взбесились!
Знахарка собралась было возмутиться, но конюх замахал на нее руками:
— Молчи, Христа ради!
И, усмехнувшись, повернулся к лежащему на скамье Даниле.
— Мне так-то сказали правду — мол, к чирью твоему гусиный навоз приложен! Поверишь ли, конского навоза навидался — и ничего, а от этого — чуть меня наизнанку не выворотило.
— Я завтра-то руками шевелить смогу? — спросил Данила.
— Лучше бы отлежаться, светик, — и старуха принялась собирать свое имущество.
— Выходит, мне после каждого урока по три дня отлеживаться? — ужаснулся Данила своему будущему.
— Тому, чему тебя учил Богдаш, не всякий кулачный боец обучен, — сказал Семейка. — Я-то знаю, сам дураком был, смолоду в стенке стаивал! Вот ты все шею трешь, досталось шее! А кто велел выходить в одном зипунишке поверх рубахи?
— Двигаться легче, — объяснил Данила.
— Теперь уж совсем легко, свет! На лед в тулупах выходят, с вот такущими воротниками, и те воротники еще чуть ли не войлоком подбивают. Шею беречь надобно! Потом — без шапок вы из конюшни выскочили. Ну, до Богдашки не всякий кулаком дотянется, чтобы ему зубы пересчитать — руку в сажень длиной сперва отрасти. А тебя, дурака, всякий ткнет в рыло — и шамкай потом, как старый дед! Когда дерешься — шапку в зубах зажимай непременно! Она и удар гасит, вскользь пускает, и во рту у тебя — вроде распорки.
— И точно…
Данила соглашаться с кем бы то ни было не любил, но тут вспомнил — прошлой зимой, когда на льду Москвы-реки, как раз под Кремлем, сходились стенки, выбегал посмотреть и еще подивился этим самым шапкам.
— Еще — рукавицы. Богдаш тебя голым кулаком бил — вот и больно! А когда стеночники сходятся — они в меховых рукавицах. Удар-то должен не кости ломать, а с ног сбивать. Не устоишь — ну и уползай себе подобру-поздорову, лежачего не бьют. Правда, есть умники — бьются с закладками в рукавицах. А закладка — или свинца кусок, или камушек. Всякую рукавицу не проверишь… Еще — онучи! Можно и в сапогах биться, но лучше — в лаптях. Ежели, конечно, не собираешься недруга ногами забить. Тогда — тяжелый сапог нужен. А учиться — непременно в лаптях!
