— Нишкни!.. — вдруг взволновался Деревнин и опять запил икоту водой.
После чего тяжко-претяжко вздохнул, сдвинул густые брови — да и застыл, словно готовое прозвучать слово поперек горла встало. И по его лицу Стенька догадался, что подьячий тоже, кажется, что-то понял.
А что мог понять Деревнин такого страшного, чтобы выпучивать глаза и открывать рот?
Да то же самое, что уже ошарашило Стеньку, только он успел малость успокоиться.
Не еретики, нет, люди правильной веры нацарапали те знаки на дощечках, но уж не затейного ли письма склад, неведомым путем исчезнув из Верха, вынырнул на торгу, в санях, за пазухой у мертвого парнишки? Иначе Башмаков бы своих людей тайно осведомляться не прислал — нужны ему больно еретики…
— Так что же, Гаврила Михайлович?
— Нишкни… — Подьячий задумался. — Ты это наудалую брякнул? Или доказательство есть?
— Такое доказательство, что хуже некуда. Ты того конюшонка, Данилку, помнишь?
— Как не помнить!
— Он девку подсылал в избу, узнать — не приходил ли кто забирать парнишку! Он кто тому парнишке — брат, сват? Да еще тайно подсылал, сам у ворот ждал, хоронился! А у него за спиной-то — кто?..
— Да-а… Прав ты, Степа. Хуже — некуда… Ты кому-то про это доносил?
— Да ты что, Гаврила Михайлович! Мы с тобой в этом деле больше всех запутаны — стану я всему приказу языком трепать тебе и себе во вред!
— Это правильно. Это разумно… А на кой ляд Греку грамота, ежели она?..
— А он же хитрый! Помнишь, в приказе толковали — он же и в Риме у католиков жил, сам католиком стал, в Турции бусурманскую веру принял, к нам перебрался — православным себя объявил! Он мог, на грамоту глянув, догадаться, что она такое… ежели только не для него самого это сокровище из Кремля кто-то вынес, да не донес…
Деревнин кряхтя встал и потер поясницу.
— Крепко я вчера приложился…
Стенька сочувственно покивал. Подьячий прошелся вдоль стола и обратно, чтобы малость разогнать кровь, и с того ему, видать, полегчало. А может, тело само поняло, как ему устроиться, чтобы не болело. Деревнин навис над столом, согнувшись и упираясь руками.
Стенька, чтобы не быть выше начальства, расставил ноги, присогнул коленки и тоже уперся — только в собственные ляжки.
— Путаное дело, — сказал он. — И впрямь похоже, что это молодцы из печатни на нас напали. Знаешь, Степа, а он не напрасно хотел за грамоту большие деньги платить. Он твердо знал, что сам за нее вдесятеро больше получит! Да и покупателя на примете имел!
Они уставились друг на друга с превеликим пониманием. Одно к одному шло, и по кусочкам составлялась картинка, на которой яркими красками изображалось изменническое дело Грека…
— Гаврила Михайлович! — воскликнул Стенька. — Ты смотри, что выходит! Сейчас мы эту чертову печатню, можно сказать, в осаду взяли. Коли он, еретик Грек, той же ночью деревянную грамоту куда хотел переправил, так все наши заботы — коту под хвост! Может, ее и в Москве уже больше нет! Да только я в это не верю!
— Потому лишь, что безнаказанностью своей возгордился?
— Потому еще, что знал — мы на помощь позовем, стрельцы прибегут, будут на окрестных улицах налетчиков искать! А ты стрельцов знаешь — они тогда к обворованному месту караул выставляют, когда красть там уже больше нечего!
Стенька выпалил эту крамолу и уставился на Деревнина — понял ли подьячий, что имелось в виду? Подьячий понял — стрельцы, у которых под самым носом подьячего побили, и точно могли по тому злополучному месту, по Никольской улице, полночи с барабанным боем расхаживать, с них станется…
— Так коли грамота еще там?
— Проще всего взять стрельцов и в печатне выемку сделать, — сказал Деревнин. — Протасьев этим, поди, и займется. Да только там у них имущество такое, что и не знаешь как подойти. Грамота будет на видном месте лежать, а тот, кто делает выемку, и не приметит.
— Нет нужды в выемке, Гаврила Михайлович! Пусть Протасьев делает, как пожелает. Коли она там, да коли она кому-то обещана, — тот человек, ее не получив, сам попытается за ней прийти!
— Вот так тебе голландский посол и поплетется на Никольскую! — остудил ярыжку подьячий. — А коли Грек только при нас, увидев грамоту, догадался, на что ее употребить?
— Так он искать покупателя все одно станет! И коли Протасьев рьяно за дело возьмется, Грек поймет, что незачем ему грамоту лишний день в печатне держать. В первую выемку не найдут — во вторую могут случайно набрести. Ему же самому важно от нее поскорее избавиться! Да и деньги получить!
— А как быть, Степа? Сказать в приказе, что дельце изменой попахивает, такой переполох подымется!
Стенька понял без слов — после подобных переполохов головы летят, батоги по спинам гуляют, многие неприятности случаются.
А с кем они в первую очередь случатся? С теми, кто грамоту проворонил…
— А вот мне тут одна затея на ум пришла, — сказал он осторожно. — Коли получится — мы того человека, что за грамотой придет, может, и выследим.
— Коли о том раньше было сговорено…
— Гаврила Михайлович!
Такая в ярыжкиных глазах была готовность к действию, что Деревнин только вздохнул.
— Я еще похвораю денька два, — сказал он. — А ты каждый вечер потихоньку приходи. Что за затея-то?
Но Стенька не ответил. Он уже, прикусив губу вместе с кончиком уса, напряженно думал…
И по лицу его Гаврила Михайлович все яснее понимал, что ярыжка собрался наворотить немалых дел, руководствуясь лихой поговоркой — или полковник, или покойник.
Такое за ним водилось…
* * *
У Желвака был свой способ вести розыск.
И, надо отдать конюху должное, способ требовал от него немалой доблести. Именно от него! Кто другой бы и радовался необходимости добывать сведения именно так, а не иначе, — Желвак же хмурился. Но, постановив для себя, что иначе много не вызнаешь, шел на дело примерно так же, как иной злодей нераскаянный — на плаху.
Если бы кто видел Богдана Желвака приближающимся к печатне на Никольской улице, так бы и решил — добрый молодец похоронил, как в чуму, всех родных и близких, домишко у него сгорел, а бабка-корневщица объявила, что против его смертной хвори у нее травок нет.
С такой вот пасмурной рожей, повесив голову, брел Богдаш по Никольской улице к Никольскому крестцу — одному из тех трех московских крестцов, где стояли особые часовни для крестного целования по важным случаям и куда на Семик привозили младенцев из богаделен, чтобы бездетные супруги могли выбрать дитя, какое полюбится. Самого Желвака так-то выставляли — и хорошо, нашлись добрые люди, да рано их Бог прибрал…
Он собирался посетить церковь Заиконоспасского монастыря, сперва — деревянную, что выходила прямо на Никольскую, а потом и каменный храм. Было это в двух шагах от Красной площади, как раз за иконным рядом, почему Спасская обитель и получила такое удивительное название.
