С шумным вздохом Деревнин скинул Стеньке на руки шубу, сел, достал из перницы упрятанное было перо и снял со стопки чистый бумажный лист.
— Ну, сказывай!
Мужик клялся и божился, что среди его знакомых и родни таких парнишек не видано, и для чего бы горемыке забираться в сани — ему неведомо, а сам он — Васька Похлебкин из Ростокина.
— Знаю я вас, ростокинских воров… — проворчал Деревнин, и тут Стенька выложил на стол деревянную книжицу.
— Ты, Гаврила Михайлович, про это расспроси, — посоветовал негромко.
— А это что за диковина?
— А на мертвом теле найдена, за пазухой.
Деревнин повертел книжицу, попытался одолеть хоть строку — и не смог. Странная грамота пошла по рукам, приказные вертели ее так и сяк, толку же не было никакого.
— Может, письмо затейного склада? — предположил самый юный из подьячих Земского приказа, Аникей Давыдов.
О том, что государь Алексей Михайлович в последнее время сильно увлекался такими делами, подьячие слыхивали, а те, что постарше, могли бы рассказать, что закрытым письмом писались донесения еще покойному государю Михаилу Федоровичу. Сама мысль, что кто-то на Москве такими вещами балуется, была малоприятна…
Деревнин забрал деревянную грамоту, в последний раз попытался одолеть хоть слово — да и махнул рукой.
— Коли закрытое письмо, то какого же черта на дереве писано? — спросил сам себя. — Ничего попроще не нашлось? Бумага, что ли, вздорожала?
— А книжица-то старая, — заметил Колесников. — Совсем ветхая.
— Что же с ней парнишка-то делал? Кому нес? — разумно спросил самый старый и дородный из подьячих Земского приказа, осанистее и бородатее иного боярина, Семен Алексеевич Протасьев.
Ответом было всеобщее хмыканье и пожимание плеч.
— А может, у кого унес? — иначе повернул дело Колесников. — У кого на Москве такие книжицы водиться могут?
— А ведь придется разбираться… — продолжал Протасьев. — Ты, Степа, чай, когда книжицу отыскал, ее не припрятал сразу же, а народишку дал разглядеть. То-то теперь на торгу галдят про замерзшего парнишечку и деревянную грамоту! Вперед, пожалуй, будь поумнее…
— Этого учить — что в ступе воду толочь, — памятуя о прошлых подвигах своего подначального, буркнул Деревнин. — Ладно, братцы, видно, такова моя горькая долюшка. Коли подумать, то книжица это опасная. Кому на ум придет по дереву закрытым письмом писать? Богоотступникам разве…
— Полагаешь в Чудов монастырь снести, пусть святые отцы разберутся? — спросил Колесников. — Ну и пропадет там деревянная грамота! Не вернут святые отцы и не глядя скажут, что книжица еретическая! И шуму раздуют — мы, мол, самому черту соли на хвост насыпать горазды! Им же перед патриархом выслужиться охота. А для него твоя, Гаврила Михайлович, грамота — подарок! Тут-то он и возопит, что совсем народишко обезумел, по дощечкам Богу молится, последнее время богослужебные книги исправлять да новые заводить!
Стенька слушал рассуждения, затаившись и вытянув шею, чтобы ни единого словечка не пропало. Васька же Похлебкин даже не слушал, а мрачно смотрел в пол, потому что — как ни рассуждай подьячие, а тело-то у него, у Васьки, в санях найдено, ему и отвечать…
Деревнин хмыкнул, насупился, поглядел на разложенные дощечки, а когда поднял глаза, так уж вышло, поймал Стенькин взгляд. Взгляд молил: ну, сделай же, батюшка Гаврила Михайлович, хоть что-нибудь!..
— Собирайся, пойдем! — вдруг решил Деревнин. — Есть на Москве один человечек, который в этой деревянной грамоте, может, и разберется. Я даже не удивлюсь, коли у него ее и стянули…
— А кто таков? — спросил Емельян Колесников.
— А справщик Арсений Грек, что в печатне на Никольской обретается.
— Еретик! — грозно возгласил подьячий Протасьев. — За что его на Соловки сослали, а? То-то — за ересь!
— И верно, Гаврила Михайлович, — поддержал товарища Колесников. — Человек он подозрительный, у латинских попов учился и в латинской вере был, потом к туркам подался и турецкую веру принял, это на Москве всем ведомо! Мало ли греческой шелупони за патриархом иерусалимским в Москву притащилось! Хорошо хоть, не все осели, иные и прочь убрались!
— А потом что было-то? — спросил Деревнин. — Арсений сюда уж лет десять как перебрался. Ну, побывал он в Соловках — да сам же владыка Никон его оттуда и изъял! Справщиком не каких-либо, а богослужебных книг поставил! Он, Арсений, много повидал, уж ежели он не растолкует, что это за грамота, то и никто на Москве не растолкует.
Стенька уже был в тулупе и держал наготове деревнинскую шубу с преогромным бобровым воротником. Подьячий, не вдаваясь в дальнейшие рассуждения, сунул руки в рукава и, провожаемый неодобрительными вздохами, покашливаниями и покрякиваниями, пошел к дверям, Стенька, сунув за пазуху деревянную грамоту, поспешил следом.
— А я как же? — спросил Похлебкин.
— Сиди в углу да жди.
— Постой, Гаврила Михайлович! — вспомнил вдруг Колесников. — Третьего дня ты писцам сказки перебелять давал?
— Давал, а что такое?
— Вот, взгляни…
Чтобы не париться, Стенька вышел на крыльцо. У Земского приказа, как всегда, толпился народ. Очередь бурлила, переругивалась, мужики пихались, и кто-то, шлепнувшись на гузно, поехал сидя по накатанной ледяной дорожке. Стенька спустился, обошел дорожку и встал в сторонке, ожидая Деревнина.
Рядом оказался высокий, статный мужик средних лет, в остроконечном меховом колпаке, надвинутом чуть ли не ниже бровей.
— Надо бы песку принести, посыпать, — сказал он. — Еще, чего доброго, кто шею сломает.
— Вот бы и принес, — буркнул Стенька, сгорая от нетерпения.
Деревнин, разбирая огрехи писцов, мог застрять надолго.
— А и принес бы, я знаю, где песка взять, — добродушно отвечал мужик. — Тяжко вам, приказным, приходится. И так за день набегаешься, а тут еще под самым крыльцом такой подарок!
Мужик оказался понимающий!
— Уж точно, — довольный, что собеседник поможет скоротать время, отвечал Стенька.
— И намерзнешься, — добавил мужик.
Где-то Стенька его видел…
Человек, целыми днями расхаживающий по Красной площади, видит столько всяких рож, что куда их всех упомнить! Стенька, судя по благорасположенности мужика, решил, что когда-то оказал тому незначительную услугу — может, воришку отогнал, может, разнял закипевшую было ни с того ни с сего, как это часто случается на торгу, свару.
— Всяко бывает, — копаясь в памяти, отвечал земский ярыжка. — Вот, подьячего своего жду, так одно спасенье — тулуп.
— Да, тулуп у тебя знатный, — похвалил мужик. — А что, не ты ли сегодня на торгу диковину нашел?
— Какую диковину?
