Глаза Шацкой наполнились слезами, дрожащие губы прошептали:
— Слава богу, что вы пришли…
Но первая оторопь, вызванная шумным явлением офицера, у толпы уже прошла.
Сзади раздались неторопливые, вразвалку шаги. Романов не обернулся, но внутренне собрался.
— Ишь, кочет, один всех хочет! — сказал прокуренный бас. — А ну, шкура офицерская, кыш с дороги.
На погон штабс-капитану легла тяжелая рука.
По-прежнему не оборачиваясь, Алексей приказал:
— Часовая, вашего начальника оскорбляют. Застрелить мерзавца!
Шацкая сделала два шага назад, вскинула карабин, взвела затвор, даже прицелилась — и правильно прицелилась, мимо головы командира. Но ствол качнулся. Барышня зажмурилась.
— Огонь! — свирепо прорычал Романов.
Худенькая ударница открыла глаза и попятилась.
— Не робей, Митяй! — крикнули из толпы. — Кишка у ей тонка встрёльнуть!
Басистый и сам уже понял, что стрелять в него не будут. Красуясь перед товарищами, он с треском рванул на груди гимнастерку. Воскликнул со слезой:
— Стреляй, сестренка! Митяя пуля австрийская не брала, газ германский не жег. А ты давай, сади прямо в сердце!
— Не могу… — прошептала Шацкая — не горлопану, а Романову.
— Ну тогда я сам.
Стремительно развернувшись, штабс-капитан вмазал оскорбителю сочную плюху. По опыту последних месяцев Алексей хорошо знал: нет лучше способа произвести впечатление на распоясавшуюся толпу, чем эффектная и своевременная демонстрация грубой силы.
Удар был хоть и вслепую, но отменно точный. Митяй рухнул навзничь, без памяти, а штабс-капитан еще и пнул бесчувственного обидчика ногой.
— Я тебе дам «шкура»!
И, не давая солдатне опомниться, дунул в свисток, после чего оглушительно заорал:
— Батальон, в ружье!!!
Судя по стуку и грохоту, доносившемуся из конюшни, Никифорова приказание исполнила и личный состав уже вовсю разбирал оружие из пирамид.
Разговор по-доброму
— Граждане солдаты, давайте жить по-доброму, по-соседски. Что нам ссориться?
Романов говорил по-хорошему, даже задушевно. И никто его не перебивал. Солдаты слушали внимательно, не сводя глаз с поднятой руки, которой офицер делал плавные, миротворческие жесты.
— На женщин кидаться — последнее дело. Им и без того в армии тяжко. Ведь они к вам на выручку пришли. Как сестры к братьям.
Давненько не проявлял Романов такого красноречия, сам расчувствовался. Хотел еще сказать про наступление, ударной силой которого станет женский батальон, но тут очухался зашибленный Митяй и испортил торжественность минуты.
Сев, артиллерист размазал по лицу кровавые сопли.
— Ответишь, капитан! Ты мне нос поломал! Не старый прижим солдату рыло чистить. Гвоздю на тебя пожалуюсь!
Красивая речь так и осталась незаконченной.
— Всё, ребята, можете идти, — со вздохом сказал Алексей. — И больше на нашу территорию не суйтесь. Часовые будут стрелять без предупреждения. Ну, что стоите? Валите отсюда!
— Руку опускаю, — крикнул он через плечо. — Но это не команда «огонь!». Всем ясно?
— Так точно! — многоголосо и звонко ответили ему.
Солдаты пятились от офицера, из-за спины которого торчал лес карабинных стволов.
Через полминуты перед «кобыльником» было совсем пусто. Только Митяй не успел ретироваться — Романов держал его за шиворот.
— Отбой! Больше ничего не будет! — крикнул штабс-капитан ударницам. — Отправляйтесь спать!
Они, возбужденно переговариваясь, вернулись в казарму. Вряд ли после такой встряски смогут уснуть, но тут уж ничего не поделаешь. Завтра Бочарова все равно обещала батальону дневку — отдохнуть перед наступлением.
Рывком Алексей поставил Митяя на ноги.
— Гвоздь — это кто?
— Узнаешь, кто! Он тя под суд отдаст!
Пришлось еще пару раз съездить хама по морде, чтоб окончательно привести в разум. Только тогда был получен четкий и ясный ответ: Гвоздь, а вернее Гвоздев — председатель дивизионного солдатского комитета. Ага, понятно.
Штабс-капитан увесистым пинком под зад отправил Митяя восвояси, обернулся — и расстроился.
Оказывается, Шацкая никуда не ушла и видела мордобитие. Нехорошо.
— Почему не вернулись на пост? — хмуро спросил Романов. — Не будет никакого взыскания. Это я для них сказал. Идите, Шацкая. Ложитесь отдыхать. Я вместо вас додежурю.
Как девочка будет на часах стоять после того, что пережила? Вон у нее снова губы прыгают и слезы потоком.
— Простите меня, господин старший инструктор! — всхлипнула Шацкая. — Я так перед вами виновата… У-у-у, — вырвался у нее совсем детский, скорбный вой, и адмиральская дочка разревелась не на шутку.
Алексей приблизился, осторожно погладил ее по острому плечу.
— Бросьте. Вы вели себя по-геройски. Все попрятались, вы одна остались на посту.
— Не-е-е… Я перетрусила… Вы приказали стрелять, а я не смогла. Какой из меня солдат…
Он отвел ладонь, которой она закрывала зареванное лицо.
— Я знал, что вы не выстрелите, потому и отдал такой приказ. Если б вы его уложили, солдаты сбегали бы за оружием и перебили б нас всех до последнего человека. Мы с вами отлично разыграли эту репризу. Как Бим и Бом.
Он нарочно пошутил, чтоб она перестала плакать. Кажется, удалось. Шацкая достала платок и яростно высморкалась.
Алексей еще сказал:
— Каждого хама убивать — этак мы без армии останемся. Свой все-таки.
Девушка сверкнула еще влажными, но уже не жалобными глазами:
— Какой он «свой»! Хуже всякого немца! Я хотела его убить, пальнуть прямо в наглую рожу. Хотела, а не смогла. Не смогла убить живое существо! Как же я в атаку пойду?
Никогда, ни в какие времена не бывало, чтоб такие девушки надевали военную форму и брались за оружие, подумал Романов. Не мужеподобная кавалерист-девица, ищущая приключений, и не бой-баба вроде Бочки или старостихи Василисы Кожиной, а хрупкое создание, которому судьба и природа определили играть на фортепиано да вздыхать над чувствительными стихами.
— Господи, помоги! Дай сил! — Шацкая сдернула фуражку, опустила голову и несколько раз быстро перекрестилась. Ее голос прерывался. — Господи, сотвори чудо! Укрепи мой дух и мою руку!
Над входом в конюшню покачивался на ветру фонарь. Алексей смотрел вниз, на коротко стриженные волосы бывшей красавицы. За три недели они превратились в ежик и родимого пятна стало не видно, но маленькие уши торчали так беззащитно, что защемило сердце.
