Дежурный флигель-адъютант недовольно поглядел на беспокойного поручика и покашлял, что означало: «Стойте чинно, не вертитесь».
Раздалась тихая, мелодичная трель.
— Входите, поручик, — сказал адъютант. Оглядел Романова, снял с рукава соринку. — Говорить ясно, четко, но негромко.
«Вы уверены, что это вызывают меня, а не вас?» — чуть было не спросил дрогнувший Алексей. Но вопрос явно был лишним.
Одернув китель, поручик вошел в раскрывшуюся перед ним дверь и неожиданно оказался в сумрачной комнате, которая после ярко освещенного коридора показалась совсем темной.
— Ваше императорское величество… — гаркнул он и запнулся, потому что увидел — здесь никого нет. Зеленый свет лился из соседнего помещения, оттуда же доносились тихие голоса.
Сделав еще несколько шагов, Алексей наконец увидел перед собой лицо, хорошо знакомое по портретам и кадрам кинохроники. Только более старое, в морщинах, с мешками под глазами. Полковник Назимов был рядом — как шутят в армии, «сидел по стойке смирно». В кресле развалился генерал Дубовский, в позе самой что ни на есть свободной, с закрытыми глазами и приоткрытым ртом.
— Ваше императорское величество, поручик Романов! — доложил Алексей, щелкнув каблуками.
Мятое лицо венценосца дрогнуло в улыбке. Кажется, сообщение Назимова об опасности покушения не вывело царя из душевного равновесия.
— Мое императорское величество — полковник Романов, — шутливо сказал он. — Мы с вами, выходит, однофамильцы. Не нужно так кричать. Генерала разбудите. Сядьте-ка.
Ого, приподнялся! Подал руку! Держится очень просто, приветливо, по-домашнему.
Осторожно опустившись на стул, поручик позволил себе краем глаза оглядеть купе — чтоб запомнить все детали.
Диван накрыт обычным офицерским одеялом. Полка с книгами. Портрет царевича. Фотографии с какими-то женскими лицами — наверное, супруга и великие княжны, но в полумраке не видно.
Запоминать особенно нечего. Какое-то всё будничное, совсем не величественное. На императоре шерстяные носки грубой вязки и домашние тапочки. Ломтик лимона на краю рюмки. Папироса в крепких пальцах. Табачная крошка на седеющей бородке.
— Георгия Ардальоновича я выслушал. Теперь изложите ваши умозаключения. Полковник аттестовал вас как первоклассного эксперта. Вы тоже считаете, что немцы хотят меня убить? Именно немцы, а не террористы?
Листок с проявившимися буквами лежал перед государем. Значит, история записки царю известна — можно на это времени не тратить.
Сглотнув, Алексей стал говорить, как было велено — ясно, четко и негромко:
— Позволю себе перечислить только неоспоримые факты. Факт номер один: записка была выброшена из нашего вагона. Факт номер два: проявитель, который позволил нам прочитать записку, используется германской разведкой…
Император перебил:
— Немцы хотят знать о передвижениях Верховного Главнокомандующего, это естественно.
— Так точно, ваше величество. Однако, если речь идет только об этом, почему для них важен порядок следования литерных поездов? Ответ может быть только один, и тут, если позволите, я перейду от фактов к умозаключениям. Сусалин — не революционер, как было подумали мы с господином полковником, а именно агент немецкой разведки, и на завтра у них запланирована диверсия. Это всё.
Царь поднялся, встал лицом к окну. Назимов напряженно смотрел его величеству в спину. Оба офицера тоже встали.
— Вы изложили суть дела короче, чем полковник… И вроде бы всё логично. — Плечо неуверенно дернулось, на полевом погоне блеснул вензель. — Но я не могу поверить… Кузен Вилли — вероломный негодяй, но убивать меня он не станет. Это совершенно исключено. Что-то в ваших умопостроениях не так. — Император обернулся. — Допросите Сусалина. Пусть расскажет всё, что ему известно. Пообещайте от моего имени помилование.
— Слушаюсь, ваше величество! — Назимов метнул взгляд на поручика: что я вам говорил?
— Согласны, однофамилец?
— Никак нет, ваше величество, — отчеканил Алексей. — Категорически не согласен.
Плевать на субординацию и придворный этикет. Он контрразведчик, а не «болонка».
— Почему?
— Сусалин начнет юлить и упираться. Скажет: не выбрасывал я никакой бумажки, и всё. А шанс вытянуть целиком шпионскую сеть, которая здесь угнездилась, будет упущен.
— Понимаю…
Государь брезгливо взял мятый, в пятнах листок, еще раз прочитал текст, дальнозорко откинув голову.
— Тогда давайте отменим завтрашнюю поездку, — предложил Назимов. — Под каким-нибудь предлогом.
— Нет, я обещался быть у Брусилова, и буду. Я не мышь, чтоб забиваться в нору при малейшей опасности. Послушайте, господа… — Царь мимолетно улыбнулся, потому что генерал Дубовский смачно всхрапнул во сне. — Э-э, а вы абсолютно уверены, что именно Сусалин выбросил из окна эту мерзость? Признаться, я удивлен. Я всегда с удовольствием читаю его статьи.
Назимов подтвердил:
— Это он, ваше величество. Мы собственными глазами видели.
Тут-то Алексея и стукнуло.
Прощальные песни
Вечер перешел в ночь…
Прокофий Матвеевич, стенографист Могилевской городской управы, проснулся по будильнику в два пополуночи. Вставать в неурочный час ему было не привыкать. По военному времени да с его ремеслом случалось не то что ночью на службу вставать, а и по двое суток не спать. С тех пор как в городе обосновалась Ставка, спрос на стенографистов многократно увеличился, штабы и ведомства не всегда могли обойтись одними военными скорописцами. Сетовать грех — заработок от армейских дежурств превышал невеликое жалованье в несколько раз.
Покушал Прокофий щей с солониной, еще с вечера укутанных и оставленных в печи, чтоб не остыли. Заглянул за шторку, где трудно дышала супруга. Хотел ей сказать, что идет на ночное дежурство, но не стал. Супруге в последнее время ни до чего не стало дела. Доктор говорит, недолго ей осталось. Раньше Прокофий всё плакал, а теперь думал: скорее бы отмучилась. Устал он очень.
Печально вздыхая, надел шинель, обмотался башлыком. Ночью уже холодно, лед на лужах. Укутываясь, вспоминал, какая Соня была востроносенькая и смешливая, когда поженились. Да и он был не заплесневелый огрызок, как нынче. Тому сорок пять лет был Прокофий Матвеевич честолюбив, выучился передовой науке — курсивной стенографии. Всему Могилеву на удивление записывал за начальством любые речи, ни словечка не перепутает. Единственный был на всю губернию, нарасхват. Иной месяц по двести целковых заколачивал. Это сейчас, когда из-за войны деньги обесценились, двести рублей немного, а тогда-то, да в городе Могилеве — ого-го. Думал Прокофий, что стенография только начало, еще много чему он научится, высоко взлетит, но жизнь-матушка отвлекла тысячью своих забот. Так на протяжении трех царствований и чертил закорючки.
