— Ну не такая. — Он обвел рукой кукольное купе. — Зачем эти розовые пуфики, подушечки?
Она снова села, подперла рукой подбородок и внимательно посмотрела на Романова, словно размышляя, заслуживает ли он доверия. Видимо, решила, что заслуживает.
— Строго между нами, обещаете? — (Он приложил ладонь к сердцу: клянусь.) — Я приготовила сюрприз. Доктора запретили маленькому цесаревичу ездить в поездах. Тряска, вибрация, качает. Недавно мальчик ударился плечом о поручень, случилось внутреннее кровотечение, а это для него смертельно опасно. Отец и сын редко видятся, оба тоскуют. Вот я и придумала. В таком купе ушибиться невозможно, я испытала на себе. У меня тоже очень тонкая кожа. Чуть что — и сразу синяк. Вот давеча ударилась локтем. — Она приподняла рукав. — Видите? Ничего нет.
Алексей обратил внимание на изящный рисунок запястья и белизну предплечья. Кто бы мог подумать, что у женщины почтенного возраста (сколько ей, кстати?) могут быть такие красивые руки.
Татьяна Олеговна опустила рукав, поручик опустил глаза.
Нет, правда. Сорок пять? Больше? А может, только сорок? Все равно, конечно, много.
Прежняя безмятежность пропала. Естественность тоже.
«Глупости какие, — одернул себя Романов. — Просто истосковался по нежному, милому, женскому. Не только по любовным объятьям, а вообще по мирной жизни. Хотя по объятьям, конечно, тоже…»
Не подозревая о неджентльменском направлении его мыслей, Одинцова доверительно рассказывала о своем плане:
— Когда будем в Царском, я покажу государыне свой терем-теремок. Если она одобрит, устроим в царском поезде точно такое же.
Она выглянула в окно, поезд замедлял ход перед станцией. От Назимова поручик знал, что остановки в пути вызваны необходимостью получения и отправки депеш.
— Я вынуждена вас на минутку оставить. Передам лакею отчет для ее величества.
Вернулась она даже быстрее, чем через минуту. Поручик спросил:
— Ничего, если я полюбопытствую — что за отчет? Ведь всего полтора часа прошло с тех пор, как вы отправили предыдущую телеграмму.
— Попробуйте, это настоящий мармелад в шоколаде, тоже очень сильное антивоенное средство…
Кажется, Одинцова хотела выиграть время, опять решая, говорить правду или нет. И снова сделала выбор в пользу откровенности.
— О чем отчет? Об очень важных делах. О погоде, о распорядке дня, о том, видела ли я перед отправлением государя и как он выглядел. Что вы так смотрите? Все тут думают, будто я приставлена шпионить за его величеством — не заведет ли он интрижку вдали от супруги. Ерунда это. Аликс… Ее величество, — поправилась фрейлина, и было видно, что оговорилась она случайно, а не желала щегольнуть близостью к императрице. — …Ее величество до такого никогда бы не опустилась. Она максималистка. Если любит, то всей душой. Если доверяет, то без оглядки. Ей необходимо знать, здоров ли ее Ники, не бледен ли, не забывает ли вовремя поесть, успевает ли поспать… О чем я и шлю депеши по несколько раз в день.
Романов язвительно осклабился.
— Это, конечно, весьма умилительно, но она лучше бы о России так заботилась, ваша Аликс. — И спохватился. — Простите, я не должен. Вы ведь фрейлина…
Но Одинцова только плеснула рукой: разве в этом дело?
— Императрица и Россию любит точно так же. Безоглядно. Не умом, а душой. Она уверена, что только так ее и можно любить. Как у Тютчева — только верить.
— Дрянь стихотворение! — снова взбрыкнул Романов. — Страна — не муж и не ребенок. Ее без ума любить нельзя. Особенно если ты императрица!
— Я знаю, — со сдержанной укоризной молвила Татьяна Олеговна, — среди офицерства велико раздражение против царя и особенно против царицы. Но ведь вы, Алексей Парисович, приставлены охранять августейшее семейство. К лицу ли вам подобные речи?
— Приставлен охранять — буду. Если надо, жизнь положу. Но думать себе не запретишь. Самодержавие, Татьяна Олеговна, есть исторический атавизм. Это ясно всякому мало-мальски здравому человеку.
Ему понравилось, как хорошо он это сказал. А фрейлина формулировку не оценила.
— Плохо всё это кончится, — уже без упрека, а просто с печалью сказала она. — Очень плохо…
В дверном проеме бесшумно возник полковник Назимов.
— Татьяна Олеговна, мое почтение. Чай пьете, поручик? Забот полон рот!
— Я ждал, пока вы освободитесь. Как обещал, первые соображения у меня готовы.
Поблагодарив за чай, Романов покинул розовый «терем-теремок».
— Ну, докладывайте, что вы накопали? — нетерпеливо спросил полковник. — Серьезные просчеты есть?
— Это судить вам, Георгий Ардальонович. — Поручик раскрыл блокнот. — Между поездами необходимо установить постоянную связь на время движения. Сейчас радиостанции компактны, такую можно разместить в одном купе. В снег и дождь она, конечно, работать не будет, но всё лучше, чем общаться по станционному телеграфу. Далее… Нужно категорически запретить в вечернее время раздвигать шторы. Всем, включая императора. Особенно императора. Вчера я проходил по перрону и видел, как он читает у настольной лампы. Кроме того, при включенном электричестве и раздвинутых шторах заметна разница в интерьере, и легко понять, который поезд «А», который «Б». Далее… В пути над обоими поездами, если ясная погода, должны лететь аэропланы. Мы ничем не защищены от нападения с воздуха, кроме двух жалких зенитных пулеметов. Далее… Насчет оцепления…
Он кивнул в окно, на редкую цепочку жандармов, вытянувшуюся вдоль железнодорожного полотна.
В безымянном лесу
Название лесного массива на карте обозначено не было. И очень хорошо, лишнее подтверждение, что забытый Богом угол, болота да паршивое разнолесье, ни для кого не представляет интереса. От точки, выбранной для репетиции, до ближайшей деревеньки пятнадцать верст. Отросток железной дороги протянули через глухомань года три назад, собирались построить в тихом закутке секретный завод по производству нового оружия, минометов. С тех пор в архивах разведки и сохранились подробные сведения о местности.
Завершению строительства помешала война, но участок остался за армейским ведомством. На расчищенной под завод поляне устроили полигон, но им, согласно агентурным донесениям, пользуются очень редко. Дорогу, однако, поддерживают в более или менее приличном состоянии. И как раз посреди чащи, в объезд оврага, трасса тоже делает загогулину, очень похожую на место планируемой аварии. Верней, наоборот: сначала Теофельс определил по карте и описанию пункт для репетиции, а потом уж отыскал на пути от Ставки в штаб Юго-Западного фронта (это несколько сотен верст — было, из чего выбирать) схожую локацию. Без практической проверки технических расчетов и слаженности действий проводить операцию исторического значения было бы непрофессионально.
Полтораста верст от Могилева проехали ночью на грузовике, приписанном к «Земгору», потом еще часа четыре шли лесными тропинками по компасу — в темноте, в рассветных сумерках.
