Делать нечего. Опасливо косясь на Зеппа, Странник наскоро перекрестил убогого.
— Помогай те Господь. Был убогой, стань у Бога. Был кривой, стань прямой. Был хилой, стань с силой. Аминь.
По толпе прокатился общий вздох. Кто-то ахнул.
Жертву войны перестало трясти. Инвалид покачнулся, расправил плечи. Его слюнявый рот закрылся, глаза заморгали и приобрели осмысленное выражение. Словно просыпаясь, он провел рукой по лицу и неловко перекрестился.
Болван, скрипнул зубами Зепп. Не слева направо — справа налево!
Но людям так показалось еще убедительней.
— Оссподи, в ум возвернулся! — первым завопил давешний старичок. — Рука Христово знамение вспоминает! Вот так, милой, вот так!
Он бойко подскочил к долговязому страдальцу, взял за кисть и показал, как надо креститься:
— В чело, в пуп, в десное плеченцо, после в шуйное.
— Жуйное, — тупо повторил исцеленный и на сей раз произвел священную манипуляцию без ошибки.
— Господа, подействовало! Невероятно! — воскликнул кто-то. — Позвольте, господа, пропустите! Я из газеты «Копейка»!
— А мне штой-то сумнительно, — прогудел кто-то еще, но скептический глас остался в одиночестве. Всем хотелось быть свидетелями чуда.
Излечившийся хлопал глазами, озираясь.
— Где я есть? Я слишал! Я говориль!
Его пожалели:
— Плохо говорит, болезный. Ан всё лучше, чем телком мычать.
— Как тебя звать, милай? — спросил Странник.
Долговязый повалился на колени, ткнулся лбом в асфальт:
— Тымоша. Спасибо большой, святой отец. Ты спасаль мой плохой сдоровье.
А тут и магний полыхнул — это расстарался репортер. Странник приосанился, простер над склоненным Тимошей длань:
— Ну-тко, ишо раз. Передом повернуся.
Воздел очи горе, левую руку возложил себе на грудь. Вспышка мигнула еще раз.
Присутствие прессы (ее представлял Einflußagent
[58]
третьего разряда Шибалов) подействовало на публику магически. Давно установлено: для людей всякое событие становится вдесятеро значительней, если освещается прессой.
Зепп протолкался вперед, лицо его было искажено сильными чувствами. Сорвал кепи, швырнул оземь.
— Виноват я перед вами, отче! Сильно виноват! Обидел вчера, простите!
И тоже бухнулся на колени.
— Эка барина пробрало, — сказали сзади.
— Простите, святой чудотворец, — всхлипнул Зепп. — Слеп я был. Ныне прозрел.
Странник смотрел на него не без опаски, но понемногу оттаивал. Сцена ему была по сердцу.
— Ты кто будешь? Князь, мильонщик?
— Золотопромышленник я, Базаров.
— Вона, — сказал Григорий остальным. — Слыхали? Золотопромышленник! Ну подымись ко мне, мил человек. Расскажи, как на душе свербит. Послушаю. Вижу я тя наскрозь. На брюхе шелк, а в душе-то щелк. Так что ли?
— Истинно так, прозорливец.
Майор поймал руку кудесника, чмокнул.
И завязался узелок…
Поговорили. Излил «золотопромышленник» святому человеку свою мятущуюся душу. По ходу дела манеру говорить пришлось смодифицировать. Одно дело на публике, другое с глазу на глаз. Вблизи, да наедине, Странник показался Зеппу куда как не глуп. Грубой лестью можно было все дело испортить. Поэтому говорил без воплей, без «святых чудотворцев» с «прозорливцами», а искренним тоном, доверительно.
Пустота экзистенции одолела Емельяна Базарова. Когда всё у тебя есть и всего, чего желал, добился, вдруг перестаешь понимать, на что оно нужно — деньги, удача, самоё жизнь. И пить пробовал, и на войне побывал, даже кокаин нюхал — не отпускает. До того, самоед, дошел, что больным и бедным завидует: им есть о чем мечтать и Бога просить. А он, грех сказать, и в Бога-то не очень. Но душу не пропьешь, не обдуришь, она света и чуда алчет. И вот оно чудо, вот он свет! Тот свет, что из глаз ваших излился, когда вы на идиота этого воззрели.
Это, так сказать, в коротком пересказе, а живописал Зепп свои высокие переживания долго. Пару раз прерывался на скупые мужские слезы.
Странник поил его чаем, кивал, подперев щеку и пригорюнившись.
Сидели на кухне. Очевидно, это было главное место в доме — по деревенской привычке.
Квартира у всероссийской знаменитости была какая-то не шибко знаменитая. Скудно обставленная, неряшливая, содержалась в беспорядке. Фон Теофельс даже упал духом: не может человек, якобы снимающий министров, жить на манер мещанчика средней руки. Сразу вспомнился и страх, с которым Странник глядел на сердитого Жуковского. Оно конечно, шеф жандармов, но ведь даже не министр, а всего лишь генерал…
Во всех этих несуразностях и несостыковках еще предстояло разбираться.
Краем глаза Зепп всё посматривал по сторонам, пытаясь понять, кто тут кто.
Всякого люда, почти сплошь женской принадлежности, в квартире вилось видимо-невидимо. По коридору шныряли бабки, тетки, молодухи — все по-монашьи в черном, в низко повязанных платках. Страннику низко кланялись, на нового человека глядели искоса, но без большого любопытства. Всяких посетителей перевидали.
Распоряжалась женщина средних лет, со строгим лицом. Судя по речи, из образованных. Приживалки и прислужницы слушались ее беспрекословно, называли Марьюшкой или Марьей Прокофьевной. Экономка, определил Зепп. Из поклонниц, но не великосветских, кто за модой гонится, а из настоящих.
В кухне на столе пыхтел большой купеческий самовар с медалями. Иногда Странник сам раздувал угли мягким сапогом.
Скатерть с красными вышитыми петухами — и тут же веджвудский чайный сервиз. Резные ореховые стулья — и грубо сколоченная скамья. На стене старинного письма икона в пышном серебряном окладе — и копеечные бумажные образки. И всё здесь было так. Дорогое и дешевое, красивое и безобразное вперемешку.
В углу, например, зачем-то лежал свернутый полосатый матрас, на нем непонятная подушка с пришитой бечевкой.
На самом видном месте — телефонный аппарат, новейшей конструкции. Но перед ним, неясно с какой стати, деревянная подставка, какие бывают у чистильщиков обуви.
В общем, сплошные шарады.
Утерев слезы, высморкавшись, Зепп сказал:
— Вот, всю свою тугу на вас излил, и будто душой оттаял. Словно ангел по сердцу пролетел.
— Неистинно говоришь, — поправил «странный человек». — Ангел по душе летать не могет. Потому ангел и душа — одно. Тело — бес, душа — ангел. Только люди-дураки ей воли не дают.
Пора было, однако, и честь знать. Для первого раза и так сделано достаточно.
