Впрочем, сейчас жара ей вряд ли угрожает. Скорее наоборот.
А часы находились там же, где она их помнила.
Со стороны чердака часы на фасаде Школы Софии казались гигантскими. Циферблат теперь подсвечивали две лампы, раньше их не было. Раньше часы вообще стояли, а теперь работали: она заметила, что, с тех пор как она вошла, минутная стрелка успела немного переместиться. Сибилла на миг снова встревожилась. Как часто надо заводить такой огромный механизм?
Усилием воли она погасила беспокойство. Если устроиться у длинной дальней стены, то можно успеть спрятаться, когда сюда с неожиданным визитом заявится часовщик.
Сибилла расстелила подстилку и распаковала рюкзак. Повесила влажные трусы и полотенце на электрический кабель. Сегодня ночью, когда все уйдут, она выяснит, где находится комната для персонала, и воспользуется душем. И перестирает белье. Хотя, если оно завонялось, стирка уже не поможет.
Она по-прежнему чувствовала себя грязной. Руки Томаса все еще ощущались на теле липкой пленкой, несмотря на то что сам он был далеко. Интересно, он уже проснулся? Заметил, что ее нет? Интересно, что он предпримет?
И теперь она тут.
Прячется на чердаке.
Загнанная, оговоренная, уничтоженная.
За все эти годы у нее была тысяча причин сдаться, но что-то все равно заставляло ее бороться.
Но, может, сейчас и настает тот самый конец? Может, сейчас ее наконец сломают? Может, это даже будет по-своему приятно? Или послужит последним и решающим доказательством того, что на самом деле вся ее жизнь была ошибкой?
Снизу доносился галдеж школьников.
Сибилла-Сибилла, вшивая кобыла. Подружка дебила. Тут тебе могила.
Может, они правы? Может, так и есть?
Может, от нее еще в детстве веяло убожеством, унижением, а люди ведь склонны действовать инстинктивно? С ней нельзя иметь дела. Это было ясно всем. С самого начала. Всем, кроме нее — ей пришлось объяснять отдельно. А ее упорная борьба за то, чтобы хоть в чем-то преуспеть, на самом деле чужое, украденное время, никогда ей не предназначавшееся. Она, Хейно и им подобные, видимо, изначально созданы, чтобы выполнять в обществе роль подлеска. Дабы обычный гражданин, сравнивая себя с ними, чувствовал удовлетворение от собственного социального статуса. Мерил собственный успех их неудачами.
Всё и всегда может стать еще хуже.
Они, наверное, должны существовать ради баланса в обществе. Плевелы надо отделять от пшеницы с самого начала. Чтобы знали свое место, привыкли и не желали слишком многого!
Она улеглась на коврик. Часы пробили, и стало тихо.
А ведь так просто — взять и сдаться. Смириться с собственным ничтожеством, со всем смириться. Нет, каяться в полицию она не пойдет, никогда в жизни. Сдаться можно по-другому.
А не хватит сил дойти до моста Вестербрун — можно устроить это и здесь, на чердаке.
~~~
Три недели спустя ей позволили вернуться домой. В огромном доме стояла плотная тишина. Гун-Бритт уволили. Сибилла решила, что Беатрис это сделала от стыда за растущий живот дочери. Никому не следовало видеть его без крайней необходимости.
Прогулки Сибилле запретили. После наступления темноты ей разрешалось выходить в сад, но только с определенной стороны забора.
Отец по большей части сидел в кабинете. Иногда до нее доносился звук его шагов по каменному полу у лестницы.
Ела Сибилла у себя в комнате. Она сама так захотела, после того как сразу по возвращении домой промучилась за немым, но красноречивым ужином с родителями. Да и могла ли она их осуждать? Она же оказалась прямой противоположностью тому, чего от нее ожидали. Не стала примером, который можно с гордостью демонстрировать, доказывая, что в семействе Форсенстрём все обстоит успешно и достойно. Она — позор, она — полный провал, который нужно спрятать от взглядов злорадных горожан.
Да, пусть она ест у себя в комнате.
О Микки она почти не думала. Это же сон, он ей приснился. Это кто-то из другой жизни. Его больше нет.
Ничего больше не было таким, как прежде.
Все изменилось.
Она душевнобольная.
Она другая. У нее болит душа. Ничто и не может быть таким, как прежде. Она пережила то, чем нельзя поделиться. Этого никто не сможет понять. Никто не захочет понимать.
Но где-то внутри осталось ощущение несправедливости. С каждым днем оно становилось сильнее и в конце концов заполнило ее целиком.
Она не хочет здесь находиться.
Она бы ушла от них без оглядки, если б могла.
Они сделали ее виноватой, и ей очень хотелось укрыться от их разочарованных взглядов. Но она сидела как в плену, со своим растущим животом, и ждала, ждала.
Чего?
Она превратилась в безвольную машину, которая осуществляет мечту неизвестных будущих родителей.
Собственным телом.
Все вдруг стали очень беспокоиться о ее здоровье. Даже мать старалась изо всех сил. Растущий живот стал щитом, за которым можно прятаться. Но что будет, когда он исчезнет?
Что тогда с ней будет?
Отдать на усыновление. Отдать — значит избавиться от чего-то. Усыновление — просто слово. Такое же, как процент или демократия.
Не имеющее ценности. И смысла.
Она отдаст на усыновление то, что без спросу попало в ее тело, что заставляет расти ее живот. Когда она сидела не шевелясь или лежала в кровати, она чувствовала, как оно шевелится внутри. Бьет по натянутой коже живота, как будто хочет сказать ей, что оно там.
В дверь постучали. Часы показывали время ужина.
— Входи.
Вошла мать с подносом, поставила его на письменный стол. Сибилла мгновенно почувствовала, что мать пришла не просто так. Доставка подноса обычно не занимала много времени, но сейчас мать не уходила, с непривычным усердием раскладывая приборы.
Сибилла лежала в кровати и читала. Потом села и посмотрела на спину матери.
— Вчера ты не съела овощи. Ты должна есть их, это важно.
— Почему?
Мать застыла. Ей понадобилось несколько секунд, чтобы ответить.
— Это важно для… — Она откашлялась. — …для того, чтобы себя хорошо чувствовал… ребенок.
Ах вот как. Ребенок. Из какой же глубины ей пришлось тащить это слово! Видно даже по ее спине.
Сибилла неожиданно разозлилась:
— А почему так важно, чтобы он хорошо себя чувствовал?
Мать медленно повернулась к ней:
— Ребенка завела не я. Так что, пожалуйста, изволь отвечать за свои поступки.
Сибилла молчала. Хотя могла бы сказать многое.
