Луизу вдруг поразило то, как мало ей известно об Алисе. Она потеряла в автокатастрофе ребенка. Пятнадцатилетнюю дочь. Только сейчас Луиза осознала, что это значит. Это как если бы Элен осталось жить всего три года. О таком даже подумать страшно.
Руки Алисы продолжали разбирать столовые приборы. А ведь когда-то она сочиняла романы. Как и Аксель. В пятидесятых Алиса издала несколько книг, но Луиза их не читала. Ян-Эрик, насколько ей было известно, тоже. Интересно, почему она прекратила писать?
Алиса задвинула ящик и понесла приборы на кухню.
Луиза проследила за ней взглядом. Вспомнила, с каким презрением она порой относилась к свекрови. И тем не менее всегда стремилась заслужить ее уважение. И боялась. Хотела защититься от ее нападок, хорошо зная, как Алиса умеет поставить человека на место. Окружающих она оценивала как верховный судья. Если находила черты, которые отсутствовали у нее самой, немедленно выставляла их на посмешище.
Из кухни доносился плеск воды и звон столового серебра. Луиза прошла на кухню и, встав в дверях, наблюдала за размеренными движениями Алисы.
— Алиса, может быть, разумнее подождать, что скажут врачи?
Свекровь капнула на белую тряпку средство для чистки серебра и взяла вилку.
Луиза снова попыталась завести разговор.
— Мы же ничего пока не знаем. Может быть, все не так страшно.
Рука Алисы начала двигаться быстрее, часть тряпки, натиравшая приборы, почернела.
— Я все-таки считаю, что с этим нужно подождать. Нужно выслушать врачей.
Резко отбросив вилку, Алиса вдруг повернулась к ней. Застигнутая врасплох, Луиза сделала шаг назад, испугавшись ее взгляда.
— О господи, люди, дайте же мне получить удовольствие хотя бы от собственного умирания!
Наступила полная тишина. Несколько секунд Луиза смотрела прямо в лицо свекрови. У нее даже дыхание перехватило. От глубокого отчаяния у Алисы даже исказилось лицо. Это продолжалось какую-то долю секунды, потом Алиса снова схватилась за тряпку и принялась сердито тереть приборы. Луиза стояла точно парализованная. Наконец она очнулась, вышла в гостиную и присела на диван.
Сейчас в кухне она видела не Алису, а саму себя, Луизу. Такой она будет через пятьдесят лет, когда жизнь докажет ей собственную никчемность. Так же как Алиса, она будет годами изливать желчь на близких, на Элен и ее будущую семью, пытаясь таким негодным образом хоть как-то компенсировать неудачи своей жизни. События последнего времени вдруг предстали перед ней совершенно в новом свете. Она совсем иначе увидела то, в чем состоит ее долг перед дочерью. Ради кого она идет на жертвы? Кто будет ей за это благодарен? Элен, у которой будет исковеркано представление о любви? Ян-Эрик, который чувствует вседозволенность, потому что она вовремя не смогла сказать «стоп»? Какой пример она подает дочери? Луиза вдруг поняла, что ее страх перемен — не что иное, как эгоистичная трусость. Зачем Элен мать, которая умерла еще при жизни? И требует благодарности за то, что пожертвовала собой ради сохранения семьи, хотя сохранять уже было нечего.
Луизе отчаянно захотелось одного — вырваться на волю, положить конец существованию, в котором ее заперли. Внутри ее что-то требовало выхода, кислорода, рвалось наружу, готовое показать свои возможности.
Но стоило ей принять решение, как на смену буре пришло полное спокойствие.
Стеклянная лошадка стояла на подоконнике. Луиза протянула руку, бережно взяла ее и вернулась в кухню. Алиса стояла в той же позе и по-прежнему возилась с родительским серебром. Луиза колебалась, ей хотелось поблагодарить свекровь, но она, как всегда, не находила слов. В конце концов она осторожно положила руку ей на плечо:
— Алиса, я пойду. Всего вам доброго. Я передам эту лошадку Элен. Уверена, она очень обрадуется и захочет оставить ее у себя.
* * *
Сидя за столом в кухне, Торгни перелистнул газетную страницу и нашел объявление о смерти Герды. Ни эпитафии, ни скорбящих родственников. Анонимный некролог — так же будет выглядеть сообщение о его смерти, если кто-то возьмет на себя заботу его напечатать. В прихожей висел черный костюм. Вычищенный, но такой же постаревший, как и он сам. Торгни надевает его только на похороны. Других случаев приодеться у него теперь нет.
Торгни следил за газетными некрологами, и если имя казалось знакомым, шел на траурную церемонию. Для него это была возможность выйти, провести время вне дома, пообщаться с людьми. Надеть галстук, который когда-то завязали пальцы Халины. С тех пор он так и не развязывал узел. Просто слегка увеличивал петлю и просовывал голову. Носил этот аркан, как символический знак, в память о ней, Халине.
Торгни зажег спичку, прикурил. Приоткрыл окно. Он обещал хозяину дома курить в форточку, а то соседи начали жаловаться на запах табака из его квартиры. Торгни живет здесь уже пятьдесят четыре года, с того момента, как переехал в Стокгольм. В юношеском запале он порвал с прошлым, и перед ним открылся мир. Мир, разделенный на черное и белое, мир, в котором не было полутонов. Черный цвет — это все, что осталось позади: детство, отрочество, работа на металлургическом заводе в провинции. Но уже в детстве он знал, что не похож на сверстников. Ему рано пришлось научиться скрывать боль, когда одноклассники, братья или отец били его за странности. Невысокий, не очень сильный, он легко становился жертвой. Пока не познал силу слова. Этим новоприобретенным оружием он поражал любого противника, с годами отточив технику до совершенства. Нет, стычек избегать не удавалось — напротив, разозленные противники легко пускали в ход кулаки, но удары сносить намного легче, когда ты знаешь, что уже победил.
В белый цвет было окрашено будущее. Стокгольм, его культурный мир и писательская жизнь, которая началась еще в родном городке. Ничего-ничего, посмотрим, кто будет смеяться последним.
И вот ему скоро семьдесят восемь, сумерки наступили рано, и жизнь давно клонится к закату. Дни пустеют, все, кого он знал, умерли или потерялись в пути. Людей с общими воспоминаниями почти не осталось. Торгни посмотрел на клочок бумаги с некрологом. Неожиданное появление Кристофера заставило его вспомнить все прожитые годы. Минула целая эра. Выброшенное время и тщетные надежды. Четырехлетний мальчик, по которому продолжал тосковать Торгни, превратился в зрелого мужчину. И его рассказ о себе только подтвердил старые опасения: скорее всего, Халины нет в живых.
Ни имя, ни номер телефона Кристофера он не спросил, не успел. Мальчик, которого он когда-то считал своим сыном, вернулся и опять исчез.
Больше всего Торгни хотелось встретиться с ним снова. Как странно, что он появился именно сейчас, когда смерть Герды привела в движение воспоминания. Их тяжесть теперь давила на Торгни и не позволяла ему пойти на похороны. Все, совершенное когда-то, поднялось из глубины вверх и плавало на поверхности, разъедая тонкую пленку, в которую он запаковал свою совесть.
Теперь ему было непонятно, зачем он вообще собирался идти на похороны. Может, для того, чтобы еще раз посмотреть на человека, сломавшего его жизнь? Еще раз ощутить силу ненависти — единственного друга, который всю жизнь находился с ним рядом.
