— Я устал повторять, что никакой опасности нет, — сказал Кристофер Руби. — Говорю в последний раз: оставаться здесь нельзя. Это самый верный путь к гибели.
Тарас Мамалыга беспомощно поглядел на Криса. Перевел взгляд на Мерридью. Тот явно сочувствовал ему, но от толмача было мало толку. Как бы он ни старался, между вуйком Тарасом и строгим паном парубком оставалась глубокая, непроходимая пропасть, через которую невозможно было перекинуть мост. Вуйк Тарас ощупью сделал попытку перейти ее, но почувствовал свое бессилие и обернулся к двум молодшим вуйкам. Они вполголоса поговорили меж собой, и глаза вуйка наполнились слезами. В его словах, обращенных к Мерридью, звучало глубокое и горестное недоумение.
— Мы должны умереть? Великий Отец хочет этого? — спросил он.
Театральная напыщенность его голоса уже начинала. бесить Руби. В конце концов, это не театр, а жизнь.
— Вы должны подчиниться закону. Только и всего. Решайте: да или нет?
— Обождите, босс, — громче, чем следовало бы, сказал бичейро. — Он не может решать один. Раньше мог. Теперь нет.
— Черта с два! У него доверенность от всех родственников; он правомочен представлять их интересы…
— Теперь нет, — настойчиво повторил Мерридью. — Он начал войну с равнинными людьми, он договорился о помощи с горцами, но помощь не пришла, а равнинные, оказывается, друзья главы миссии. Он больше не вправе быть вуйком. Поэтому он порвал свою бумагу. Решать должны все. Если род Мамалыг согласится с повелением Отца, все уйдут; если нет — все останутся; а если Отец хочет их смерти, они готовы умереть здесь…
Крис шумно выдохнул воздух.
— Стоп, — сказал он, скорее себе, нежели толмачу. — Не о чем говорить. Он хочет посоветоваться с родней? Пускай советуется. А мы уходим. Уходим, Остин, — с нажимом повторил он.
— Погодь, хлопче, — скрипнуло с лавки; с неимоверным усилием поднявшись на ноги, старец, поддерживаемый под локти двумя младшими вуйками, приблизился к гостю вплотную и неожиданно крепко ухватился за его плечо. — Отведи-ка дидуся до тыну. Дидусь тебе щось скаже…
Оказывается, Тарас Орестович не только понимал, но и недурно изъяснялся на вполне приличной лингве.
Морщась от затхлого старческого дыхания, Кристофер Руби подчинился. Увязавшийся было следом Остин был остановлен неожиданно властным взмахом иссохшей руки.
— Я вже старый, — сказал вуйк Тарас, когда никто уже не мог их слышать. — Никогда не казав я ничего, в чем не был бы уверен. Но мы вже мертви. И диточки наши мертви. Послухай, сынку, мерця, може, тебе сгодится.
Он натужно закашлялся, перевел дух.
— От скажи, хлопче, чего б старому. Тарасу не помереть от той Лышайци, як Чумаки померли, як Ищенки, як молодые Мамалыги, что в новых градцях жили? Та ж и добре жили, уже и с отаманом Сийтенкой подружились, дары йому свезли, а он — нам. И гарни, казалы, дары! Всем и чоботы булы, и ковдры з узорами, и сорочки, и еще много чего. — Старец сладко прижмурился, как худой облезлый кот на сметану. — Та старый Тарас на броде осклизнулся, оольна горячая напужалась, воз перевернула. Унес Лимпопо-струмок Сийтен-кины дарунки, ничего Мамалыгам не досталось. Из других родов поделиться хотели, молодым нашим принесли, а нам, старым, навищо? Аж от мисяць у неби на чверть не подрос, как прийшла до унсов Лышайця. Чуешь, хлопче? До Чумакив прийшла, до Ищенкив, до Коновальцив, до молодых Мамалыг… а нас обминула! С чего б так, сынку?
Крис слушал, мало что понимая, но то ли от тона вуйка, то ли от чего-то еще, пока неясного, его мало-помалу начинала пробирать жуть.
— А як обминула — аж тут жовниры отаманови! Ни скотину выпасти, ни хлебушко снять не дозволяют… И де ж тот Сийтенко таких нашел? Все — один в одного, с лиловыми харями, як после Лышайци. Разумей, сынку! Как таку сотню собрать, да быстро? Чи, может, покрасили их для смеху? Или давно знав отаман Сийтенко, что на унсив Лышайця впаде? — Он опять стал кашлять и кашлял долго и страшно, а у Криса под ложечкой вдруг проклюнулась холодная-прехолодная змейка и потянулась к сердцу.
— А еще до Лышайци так было. Заночевал у нас дгаа-побратим, он и поведал. Угощал, говорит, Сийтенко усю Дгахойемару лепешками особыми да взваром смачнющим. Плямами шли потом побратимы, и женки их, и детки, два дня трясло их усих, а на третий трясти перестало, и плямы ушли, и не помер никто. От и разумей, хлопче. И головному гетьману пану пидполковнику передай. Може, и сдурел Тарас на старости лет, що таки думы думает, а може, и ни. А только земляне мы, и ты, и я. Мешаем мы им.
Старец вдруг засмеялся — страшненько засмеялся, и Криса затрясло.
— Ни, не мы, сынку. Нас нема уже. Вы мешаете. Ваша черга.
Он помолчал и раздельно произнес на чистейшей лингве:
— Ваша очередь!
Оттолкнув Криса, вуйк Тарас на удивление твердо, лишь чуть пошатываясь, проковылял к лавке. Один из младших старейшин почтительно подал ему пистолю. Мамалыга с видом знатока оглядел зброю, уставил дуло в небо, глубоко вздохнул…
И грохнуло.
То, что произошло потом, случилось так внезапно, что ни Мерридью, многократно рассказывавший об увиденном в Уатте, ни Кристофер Руби в официальном рапорте, впрочем, оставшемся под сукном, не сумели вспомнить точную последовательность событий. Оба, не сговариваясь, ограничились краткой констатацией: начался бой.
Но это не было боем.
Просто прямо из-под земли неожиданно, словно медведи из берлог, перед синайским заслоном взметнулись люди. Видимо, кротовьи ходы были прорыты заранее. Еще не стихло эхо выстрела, как они бросились вперед с почти неправдоподобной, невероятной для источенных голодом полутеней ловкостью и быстротой сытых, отлично отоспавшихся мвинья. А из ворот уже бежали женщины и дети, которым мужчины расчищали дорогу.
Ни у кого из них не было «брайдеров», но тяжеленные рушные картечницы все равно были бы сейчас бесполезны, зато не меньше десятка унсов, бегущих впереди, имели грубо сработанные пистоли и самопалы, и разрозненные выстрелы в две секунды разметали первую линию захваченного врасплох кордона. Растерянных сипаев рубили и кололи бегущие вслед за передовыми, вооруженные кто саблями-корабелями, а кто и домашней утварью, способной хоть немножечко убивать, — серпами, топорами, ножами.
Спаситель Криса, быстрый Атту Куа был убит наповал сразу. Он попытался дать очередь, но автомат вышел из строя в самый неподходящий момент, а онбаши, получив выстрел из пистоли в упор, отлетел на три шага в сторону и остался лежать на краснеющей вытоптанной земле.
Карабин Ккугу Юмо оказался куда надежнее. Первым же выстрелом сотник убил мохнорылого, затем был отброшен прочь, перекатился кошкой и продолжал вести стрельбу лежа.
Прорвав заслон, унсы бросились через поле.
Мужчины и женщины несли на руках маленьких детей и стариков, слишком слабых, чтобы бежать. Никем не ведомые, они — инстинктивно или по уговору — стремились к такому близкому лесу, надеясь, что хоть кому-то посчастливится уйти от погони, запутав следы меж деревьями.
