Впрочем, процедура еще не завершена.
— Прокоп?
Вот и все, подумал Шамиль Асланович. Можно расслабиться.
— За! Породистое лицо Лорда обмякло.
— Александр Адольфович, вы…
Обращение по имени противоречило традициям. Но возмущаться было некому: члены совета сидели, распахнув рты.
Даже сдержанный Шейлок.
Даже неприметный Аскет.
Не говоря уж о Шамиле Аслановиче.
— Да, я — за! — Черная, подсоленная сединой бородка гордо выпятилась. — И хочу подчеркнуть: сегодня — счастливейший день моей жизни! Восемь лет, в тяжелейших условиях подполья борясь с беспределом салмановской клики, я…
Очарование необъяснимости рассеялось.
— Скисни, падло, — гадливо бросил Племяш.
Спич оборвался на полуслове.
Шейлок покачал головой. Ходок заерзал в кресле, отодвигаясь подальше. Плешивый Возница поморщился, словно от соседа внезапно повеяло.
— Получил, Умка? — ожил Шалун. — И по делу. А ты, Александр Адольфович, — старец хрустко развернулся, — выползень. Зря Алик тебя не утопил. Собирался же…
— М-да, — ни к кому не обращаясь, хмыкнул Лорд.
И Александр Адольфович ощутил некоторый дискомфорт.
Но ненадолго.
Шалун глубоко не прав. Он не выползень. Он прагматик. А это вовсе не одно и то же. И зря старый ворон тревожит память папеньки. Да, бывало, гонялся за сыном Адольф Алоизович с топором. Ну и что? Батя, мир его праху, по всей улице слыл бесноватым…
Теперь все смотрели на Лорда.
Лишь господин Салманов в упор изучал Прокопа.
Но встретившись с ним глазами, первым отвел взгляд.
Чего уж там, сам ведь пестовал, сам опекал, отстранение думал уже почти бывший Председатель. Другие чем лучше? Лизали мне задницу, аж свист стоял. Сейчас кривятся, чистоплюи, а завтра мальчонке и в рукопожатии не откажут, и, глядишь, секретарем совета выберут. Кого ж еще? Не Племяша же…
А вот Племяша, кстати, следовало приручить. Парень умеет работать в команде. И не трус. Звезд с неба, правда, не хватает, так ведь сказано же: нам умные не надобны, нам надобны верные. Очень, кстати, точно схвачено.
Ладно. Теперь это все не его заботы.
Ему остается только выслушать вердикт совета (шесть «за» при двух воздержавшихся), откланяться, ненадолго забежать в уже не принадлежащий ему кабинет, забрать личные вещи, пару милых безделушек, Зиночку — и все.
Пенсией его, надо полагать, не обидят.
И никакой Татуанги. Зачем ему шумный пенсионерский рай?
В деревню, в глушь, на Сарратоу…
Разве не чудесно будет днем гулять со своею подругой под вишнями, которые начинают зацветать, а вечером слушать музыку Шуберта? Неужели ж не будет приятно писать при свечах гусиным пером, а если захочется — подобно Фаусту, сидеть над ретортой в надежде, что удастся вылепить нового гомункула?
На покой, на покой!
Там ждет уже дом и старый слуга, и свечи уже горят…
Шамилю Аслановичу показалось вдруг, что в одной из предыдущих жизней, а может быть, и в нескольких подряд, его уже посещали сходные мысли, и господин Салманов улыбнулся.
Хороший дом, хорошая жена, полка дряхлых, еще на бумаге печатанных томиков in folio — Монтень, Булгаков, Стругацкие… пожалуй, кое-что из раннего Лукьяненко — что еще нужно человеку, чтобы встретить старость?
И если когда-нибудь (этого нельзя исключать) очередной Председатель приедет за советом, он, улыбаясь, угостит гостя капустой, выращенной собственными руками..:
— Ну что же вы, Лорд? — разбил тишину голос Племяша.
Сухопарый аристократ, уже фактически новый, пятый от Основания глава Компании, неторопливо поднялся. Серые глаза его остановились на лице человека, пока еще первоприсутствующего в конференц-зале, и внезапно Имам с пронзительной ясностью понял: не будет. Ни витых свечей в канделябрах, ни прогулок по первой рассветной свежести, ни долгих вечеров наедине с хорошими книгами — ничего этого не будет.
— Что касается меня, господа, — Лорд поправил пенсне; пальцы его чуть подрагивали, — я категорически против.
В исступленной тишине с пронизанного золотым шитьем пурпура гобеленов понимающе улыбались Отцы-Основатели…
…Спустя полчаса, когда давно уже удалился Лорд, когда убрел наконец, что-то высчитывая на пальцах и поминутно разводя руками, Племяш, когда с овальной площадки у здания головного офиса Компании взмыл ввысь последний аэроджип, а главврач клиники имени Энгерта звонком уведомил приемную Председателя, что восемьдесят есть восемьдесят и медики не боги, зато жизнь и, возможно, психическое здоровье господина Прокопенко находятся вне опасности, Шамиль Асланович стоял, бессильно прижавшись лбом к стеклу Хрустальной галереи, и нежный багрянец уходящего на покой солнца смягчал резь в не умеющих плакать глазах Имама.
Никто, кроме господина Салманова, не виноват в нынешнем кризисе. Никто не позволит господину Салманову уйти в кусты, свалив на чужие плечи столь тяжкий груз. Затеяв публичную порку, умница Вилли хотел встряхнуть старого кореша по-настоящему и, ничего не скажешь, добился своего.
Господам Смирновым и Худису рано праздновать: приручить лох-ллевенского затворника далеко не просто. Рычаги управления ситуацией пока еще под контролем Компании…
Все эти буделян-быдлянчики — чепуха, такого добра накупить нетрудно. Сами набегут. На цырлах. Жизненно важно сейчас — раздобыть Принца, упаковать и с розовым бантиком на шее торжественно вручить скорбящему родственнику.
Как бы ни был капризен Дед, такие услуги не забываются.
Значит, будем искать. Местонахождение объекта известно точно, люди работают… и, в конце концов, сколько ее, той Валькирии?
Земля. Лох-Ллевен. 29 августа 2383 года.
…Приоткрылась дверца, и златокудрая девушка в белом кружевном платье и шляпке, украшенной флердоранжем, выпорхнув из кареты, звонко воскликнула:
— Успела! О счастье, успела! Заклинаю вас, прочь оружие!
Изумление заставило Честного Билла позабыть о ране.
— Бекки, девочка моя, — произнес он, расширенными глазами глядя на возлюбленную свою приемную дочь. — Почему ты здесь? Отчего ты не в Мелитополисе, где ты живешь у нашей бабушки ?
— Да, я жила у нее, — сверкая лазурью очей, отвечала юная прелестница. — Я жила у нее, резвясь и играя. Но старый Том рассказал мне все, и я помчалась вслед за вами, и вот я здесь!
Из дилижанса, кряхтя, выкарабкался пожилой негр в полосатой жилетке и при галстуке. Губастое плоское лицо было бы уродливо, не озаряй его свет простодушия и неподдельной доброты.
