— Фимочка, — спросила она, — что это у тебя на
голове?
— У тебя недавно новые очки, — ответил сын. —
Их подобрал вполне приличный профессор, он произвел на меня хорошее
впечатление. Это шляпа, мама. Я что, не могу носить шляпу?
Он стоял в твидовых брюках, верблюжьем свитере
под коричневой кожаной курткой, в клетчатом шарфе на шее и высоких туристских
башмаках на ногах, щурясь сквозь запасные очки взамен утонувших, и на курчавой
голове его горела царской короной бриллиантовая шляпа.
Ночью мама поила его горячим молоком и
разговаривала.
— Зачем она тебе? — спрашивала она.
— Нравится, — со странным выражением отвечал
он.
С тех пор без этой шляпы его никто никогда не
видел.
8. Зэк
Раздраженный медленным продвижением к
коммунизму, Хрущев решил, что одна из тому причин — что граждане многовато
воруют, и ввел новые законы за это, придав им обратную силу, — вплоть до высшей
меры. Были велены показательные процессы, пару человек шлепнуть и нескольких
наказать примерно, для неповадности другим.
Фимина судьба была решена на высшем
ленинградском уровне, хотя его дело не приобрело такого всемирного звучания,
как дело Бродского: что ж, удел поэта — слава, удел бизнесмена — деньги;
каждому свое.
К нему явились домой, для пущей важности —
ночью, предъявили постановление и ордер, перевернули все вверх дном и
отконвоировали в Кресты. Они знали, с кем имеют дело, и на всякий случай были
вежливы. Он тоже знал, с кем имеет дело, причем знал заранее, но он был прикрыт
и отмазан слишком хорошо, куплены были все, и он счел правильным спокойно ждать
и подчиниться Закону, чтобы потом тем чище утвердить свою чистоту и невинность.
На суде адвокат пел, как Карузо. Свидетели
мычали и открещивались. Зал рукоплескал. Прокурор потел униженно. Фима
действительно выходил пред лицом Закона чище, чем вздох ангела. Тем не менее
двенадцать лет с конфискацией он огреб, потому что этот приговор был заранее
вынесен в Смольном.
Для лагеря, в который его этапировали, это был
небывалый и длительный праздник, — точнее, для начальства лагеря. Потому что
ленинградская мафия, блюдя честь корпорации, взяла начальство на содержание.
Ежемесячные оклады и подарки — машинами, гарнитурами, телевизорами — получали
начальник колонии, зам по воспитательной работе, начальник отряда и прочие.
Авторитетные воры вдруг стали получать посылки с деликатесами и водку от
неизвестных благодетелей. Фима жил, как принц Уэльский, — его оберегали от
пушинок. Он был определен библиотекарем, жил в собственной комнате, не ходил на
разводы, не брякал палец о палец, не прикасался к лагерной жратве, носил
собственное белье, слушал радио, читал книги и занимался гантелями. Однажды,
забавы ради, Фима пригласил к себе на рюмку коньяка начальника колонии и
главвора зоны одновременно, видимо наслаждаясь светским профессионализмом
беседы и пикантностью ситуации. Прислуживала на этой исторической вечеринке
официантка из офицерской столовой, каковая и оставалась спать с Фимой, ценя
французские духи, французское белье, деньги, и более всего — отдельную
однокомнатную квартиру в единственном благоустроенном доме в поселке: в ее
зачаточном сознании Фима был чем-то средним между царем Соломоном и Аль Капоне,
если только она когда-нибудь слышала об этих двоих.
Фиминых миллионов хватило бы, чтобы купить всю
Пермскую область и обтянуть ее лагеря золотой проволокой. Миллионы верно
работали на него, как он работал раньше на них, и на воле за него хлопотали.
В результате седьмого ноября шестьдесят
седьмого года он с удовольствием прошел в замыкающей колонне демонстрантов по
Красной площади, помахав сменившимся за три с половиной года его отсидки вождям
на трибуне Мавзолея, патриотично выкрикнув: «Слава труженикам советской
торговли!» и громко поддержав не менее патриотический призыв «Да здравствуют
славные советские чекисты!»
Он был одет в кирзовые ботинки, синие холщовые
брюки и черный ватник. Его окружали несколько крепких молодых людей со
значительными взглядами. Внедрение его в колонну остается загадочным, но оттого
не менее достоверным фактом.
О молодецкой русской тройке Брежнева, Косыгина
и Подгорного он отозвался так: «Они бы у меня не поднялись выше смотрителей
районов».
Непосредственно с Красной площади он отбыл на
Ленинградский вокзал, где друзья ждали его в абонированном целиком спальном
вагоне с пиршеством, закончившимся как раз на Московском вокзале в родном
Ленинграде.
Фима покачивал кирзачом, нехотя цедил
«Наполеон», лениво пожевывал икру и рассеянно выслушивал доклады, возвращаясь к
своим обязанностям. Большая амнистия к 50-летию Советской власти прервала
беззаботный период его жизни, который позднее он вспоминал как самый
счастливый.
И на голове его сияла, разумеется, невредимая,
неприкасаемая шляпа, которую он с честью пронес сквозь все испытания. Она
составляла дивный контраст с зэковским одеянием, на Красной площади балдели и
оглядывались.
9. Любовь
Свой путь земной пройдя до половины и вступая
в гамлетовский возраст, Фима, кремневый деляга, влюбился, как великий Гэтсби.
Анналы не сохранили ее имени, и наверняка она
того не стоила. Ничем не приметная милая девочка, которая любила другого,
который не любил ее, и слегка страдала от Фиминой национальности в неказистом
воплощении.
Фима потерял свою умную голову и распушил свой
сюрреалистический хвост. По утрам ей доставляли корзины цветов, а по вечерам —
билеты в четвертый ряд, середина, на концерты мировых знаменитостей. Он снимал
ей люксовые апартаменты в Ялте и Сочи и заваливал их розами, а под окнами лабал
купленный оркестр. Это превосходило ее представления о реальности, и поэтому не
действовало.
Лощеные хищники на Невском кланялись ей, а
подруги бледнели до обмороков; это ей льстило, как-то примиряло с Фимой, но не
более. Он купил бы ее за трехкомнатную квартиру, «Жигули» и песцовую шубу:
дальше этого ее воображение не шло, прочее воспринималось как какая-то ерунда и
пустая блажь. Как истинный влюбленный, он мерил не тем масштабом.
Когда выяснилось, что она собирается замуж за
своего мальчика, уеденного соперничеством всемогущего миллионера, Фима пал до
дежурств в подъезде, умоляющих писем и одиноких слез.
