Дальше шли медленнее: лошади быстро уставали и отказывались тащить непомерный груз. Шестнадцать верст до деревни Шебалина заняли целый дневной переход. Потом, правда, приспособились. Вошли в ритм. Восемьдесят верст до Онгудая – неряшливого поселения, замечательного только тем, что там располагался самый южный стан Алтайской православной миссии, преодолели за четыре дня.
В длинной, узкой, но богатой травами и веселыми, скачущими по камням ручьями долине отдыхали два дня. И, честно говоря, когда караван таки тронулся, я испытал облегчение. Уж очень приставучим оказался протоирей Стефан Ландышев – руководитель миссии. Ни на минуту меня в покое не оставлял – все трындел о предназначении цивилизованного человека, о христианском долге и благодарных потомках. Я думал, у меня стойкий и абсолютный иммунитет к любым видам рекламы. Ан нет. Когда ходит за тобой бородатый хмырь в рясе и поминутно дергает за рукав, поневоле обратишь внимание.
Пришлось клятвенно пообещать заложить в новой крепости храм. Стефан кивнул и через полчаса привел молоденького иеромонаха. Представил двадцатилетнего парнишку с широко распахнутыми, блестящими голубыми глазами как отца Павла и исчез. Больше я Ландышева и не видел. А Павлик, в миру Павел Морозов, отправился с нами.
Пару раз порывался на привалах пригласить черного монашка в священничьем сане к своему костру да выпытать, что же подвигло-то его, молодого и жизни не видевшего, на служение, но так как-то и не вышло. Все что-то другое занимало.
В Хабаровку – вотчинную деревеньку инородческой купеческой семьи Хабаровых – пришли к обеду. И снова остановиться на сутки пришлось. Пока на многострадальные спины лошадей примеряли новый груз – тщательно упакованные в кожи маральи панты, лакомились медом. Алтай стал слегка более похожим на ту волшебную страну, которую я помнил по прошлой жизни.
Предложили искупаться в бочке, наполненной кровью. Отказался, хотя Гилев и утверждал, что это очень полезно для здоровья. Как представил себя всего в… в этом, даже передернулся. Отшутился, что лютеранская вера не позволяет. Принтц удивился, но ничего не сказал. Гера-злыдень еще полдня ржал, гад.
После Хабаровки широкая, хоть и непригодная для повозок дорога превратилась в узкую тропку. Отряд растянулся так, что безсоновским казакам можно было спать лишних часа три, пока наступала их очередь выдвигаться. Каменистая ниточка вилась и изгибалась, обходя препятствия. Случалось, что авангард мог свободно переговариваться с пушкарями, находясь тем не менее верстах в трех впереди. Так продолжалось два дня, пока тропа не вывела нас на берег Катуни, к переправе.
На берегу буйной реки жил хитрый русский мужичок. Ловил рыбку, ковырялся в огородике, держал несколько ульев. А еще владел двумя лодками. Возможно, самыми большими по размеру плавсредствами от Бийска до Пенджаба. Не знаю, где в этих неприветливых горах предприимчивый дядька нашел два столь толстых бревна, но размеры выдолбленных суденышек действительно впечатляли. По семь или восемь метров длиной и не меньше полутора шириной. Только я плохо себе представлял мою нервную кобылку, пересекающую Катунь на шаткой посудине.
Гилева занимали совсем другие мысли. На первую ярмарку в верховье Чуи мы уже опоздали, она прошла в первых числах июня. До начала второй – с середины июля до середины августа – оставалось три недели, а путь впереди еще лежал долгий. Одна только переправа через неприветливую и жутко холодную реку почти тысячи человек и вдвое большего числа груженых лошадей могла растянуться минимум на пару недель.
У бийского купца был вариант: в первую очередь перевезти торговый караван и, не дожидаясь отягощенного пушками и запасом провианта воинского отряда, рвануться к Кош-Агачу. Этим своим планом он и поделился с нами у костра в лагере, разбитом на берегу. Пришлось Принтцу приоткрыть завесу секретности и поведать отважному первооткрывателю о возможном нападении подконтрольных китайцам племенах аборигенов. И снова были упомянуты английские эмиссары как потенциальные виновники.
– И чего им на своем острове не сидится! – в сердцах брякнул я, даже не потрудившись задуматься.
– Торговля, – пожал плечами штабс-капитан, вычерчивая что-то прутиком на песке. – Как у всех. Мы в Коканд тоже не пустынями любоваться вторглись. Купцы генералам гешефт сделали и о сильной потребности в хлопке намекнули.
– Хлопок – это да, – легко согласился я. – Стратегическое сырье.
– Как вы сказали? – удивился разведчик. – Простите, Герман Густавович, вы сказали – стратегическое? Отчего же?
Черт меня, что ли, за язык дернул. Пришлось выпутываться:
– У меня в присутствии господин Менделеев служит. Брат известного химика из Санкт-Петербургского университета. Так вот, мой чиновник утверждает, что сейчас ведутся опыты по созданию пороха на основе хлопка. Оттого я и сказал – стратегическое сырье.
– Интересно. Очень интересно. О таком аспекте нашей среднеазиатской кампании я не задумывался. Спасибо, ваше превосходительство.
– Да пожалуйста, – отмахнулся я. – Вы, Андрей Густавович, лучше поясните вашу мысль. При чем тут наши заклятые друзья и торговля в Монголии.
– Монголии? О! Прошу меня простить, Герман Густавович. Одну секунду. – И, повернувшись к купцам, жадно ловящим каждое наше слово, совершенно по-военному приказал: – Организуйте людей. Мне нужно три дюжины хороших бревен в пять сажен длиной. Если есть возможность, отыщите бочки. Хотя бы десяток десятиведерных. И соберите по каравану веревки. Чем больше, тем лучше.
– Никак мост строить зачнем, ваше благородие? – обрадовался кто-то из компаньонов Гилева.
– Мост? – прищурился офицер. – Нет, мост – это дело будущего. Сейчас займемся паромной переправой. Коли все нужное сыщется, послезавтра начнем переправляться. Дня в три управимся.
– Благодетель! – забавно глотая окончания слов, вскричал узкоглазый Хабаров и перекрестился. – Год молить Господа за вас стану!
– Перестаньте, Фадей Аргалыкович. Идите готовить бревна. Общее дело делаем.
Василий Алексеевич, как начальник над купеческой братией, быстренько раздал каждому указания, и обрадованные перспективой торговцы убежали исполнять. Сам Гилев остался у костра, продолжая чутко вслушиваться в наш с офицером Генерального штаба негромкий разговор. Казалось, даже уши любопытствующего бийчанина по-волчьи шевелились.
– Знаете ли вы, Герман Густавович, что пекинские мандарины исчисляют подданных китайского императора никак не менее чем в четыреста миллионов душ?
– Много, – кивнул я.
Конечно, много. Пусть и не два миллиарда, как в той моей жизни, ну так и в Российской империи не сто сорок миллионов жителей, а чуть больше шестидесяти.
– Кто-то из британских промышленников сказал, что, если каждый китаец купит у него по одному гвоздю за медный фартинг, ему не нужно будет заботиться о будущем своих детей.
– Логично. Это огромные деньги. Если бы наши торговцы сбыли циньцам четыреста миллионов аршинов сукна, императорская казна наполнилась бы до самого верха.
