«А нас, наверное, теперь выселят, – подумала равнодушно. –
После того, как дядю Шуру забрали, – полквартиры отняли. Теперь, после мамы, наверное,
все отнимут. Ну и куда я с ними денусь, с больными? Надо работу искать. А что я
могу? Кто меня возьмет? Даже на стройку на автозавод, верно, не возьмут. Да и
какой из меня строитель? Я, как Соня Мармеладова, никчемная, ни на что не
годная, мне небось только и осталось, что на панель!» И Оля хрипло хохотнула.
Невесел был этот смех, и от бодрости, с таким трудом за несколько часов по
крупицам собранной, ничего не осталось. Слезы навернулись на глаза, и высокая
мужская фигура, выступившая Оле навстречу из подворотни, словно бы расплылась…
– Наконец-то, – послышался раздраженный голос. – Где была?
Это Верин, с удивлением узнала Оля. А почему он так груб?
– Вы почему так со мной разговариваете? – спросила
заносчиво, не дав себе труда поздороваться.
– Потому что я тебя два часа жду, ясно? – ответил Верин,
ничуть не смягчив голоса. – Где шлялась, спрашиваю? Ну?
И, схватив за руку, сильно, больно притянул к себе.
– Пустите! – начала вырываться Оля. – Вы с ума… какое вы
имеете…
– Успокойся, – оглянувшись, Верин втолкнул Олю в подворотню,
притиснул к стене. – Тихо. Да тихо, говорю! На свидание ходила?
– Какое свидание! – хотела огрызнуться, но голос жалко
дрогнул. – Кому я нужна, с такой семьей!
– Кому-то вот нужна, – странно ответил Верин. – Из
университета исключили, да?
– Да. А вы откуда знаете?
– Знаю, – вздохнул он, – поинтересовался. Ничего, Оленька,
это переживаемо. Надо посидеть тихо, на время затаиться. Ты молодая еще, какие
твои годы.
– Мне уже двадцать два, – зло сказала Оля. – Ничего себе! И
сколько таиться, как вы думаете? А главное, где?!
– Хочешь знать?
Верин чуть отстранился, вгляделся испытующе в лицо.
– Есть такое место. Спрячешься там – и скоро никто даже не
вспомнит о том, кто ты такая. Совсем другая жизнь будет. Все с нуля…
– Ничего не понимаю, – зло дернула она плечом. – Раньше
люди, все потерявшие, отщепенцы вроде меня, шли в солдаты, в пираты, в
разбойники, ну, не знаю… А женщины…
– А женщины, – перебив, спокойно сказал Верин, – шли замуж
за богатых и сильных людей, которые давали им свое имя.
Оля онемела.
– Что? – слабо выдохнула через минуту.
– Что слышала, – резко ответил Верин. – Вот что… Я скажу,
только ты меня не перебивай. Тебе сейчас будет не по себе… Я понимаю, я для
тебя, девчонки, старик, но я еще очень далеко не старик, и ты скоро поймешь.
Узнаешь скоро! Я это не из какой-то жалости делаю, я вообще слова такого не
знаю – жалость. Даже если бы все это не случилось у вас в семье, я бы все равно
с твоим дядькой договорился насчет тебя. Ну, жениться на тебе, понимаешь?
– Как с дядькой? – рассердилась Оля. – А я что? Разве ничего
не значит, чего я хочу?
– Молчи, сказал же! – рявкнул Верин. – Много ты понимаешь в
жизни! Много ты понимаешь в том, в какое время мы живем! Тебя только сейчас
долбануло как надо, а раньше… Все в розовом свете было, да? Вернее, в
революционно-красном?
И такие горькие, такие отчаянные, потерянные нотки
прозвучали вдруг в голосе Верина, что Оля внимательней вгляделась в чеканное,
суровое и сейчас, в полумраке, в самом деле – красивое и еще совсем молодое его
лицо…
– Не скажу, что я всю жизнь был сильно идейный, но ведь и я
во что-то верил, на что-то надеялся. Мы думали: главное – революция, а потом на
всей земле настанет райский сад, особенно для тех, кто революцию делал. Черта с
два! В саду мороз сорок градусов и северный ветер, все райские яблоки давно
поморозило к чертям. Сгнили они все. Надеяться надо только на себя, но
невозможно же всегда одному быть. Ищешь, ищешь человека, чтоб тебе подобен был…
Чтоб не продал! Трудно найти. Но ты… Я давно жду, чтобы ты подросла, потому что
только ты… – Он сильнее притянул к себе ошеломленную Олю. – Да и ты ведь одна
не проживешь, а со мной – спасешься. И Милку-Любку, и деда спасем. И квартиру
вашу отобьем, не бойся, я много что могу. Только тут надо очень хитро,
понимаешь, очень хитро все сделать! – быстро говорил Верин. – Надо оформить
документы задним числом. Как будто мы с тобой в загсе записались еще до того,
как Александру повязали. Ч-черт, дура, вот дура… – вызверился он, и волчья
ярость, прозвучавшая вдруг в его обволакивающем, отнимающем соображение голосе,
вернула Олю к жизни, вырвала из оцепенения.
– Что? Вы что говорите? А ну, пустите меня! – забилась она.
– Не дергайся! – Верин стиснул ее запястья, развел руки в стороны,
навалился всем телом и словно бы распял Олю на стылой стене подворотни. –
Молчи! Отвыкай со мной спорить, поняла? Я лучше знаю, что тебе надо, чтобы
выжить, я всю жизнь только и делаю, что выживаю, я…
Ну вот! Еще один! Чтобы выжить… Да провалитесь вы все!
– Выживаете? – прошипела Оля. – А я не хочу выживать,
понимаете? Мне это не нужно! Я хочу жить, а если нужно будет выживать, а не
жить, мне не нужно, мне лучше умереть. Я не хочу сгнить, я хочу…
– С ним-то как раз и сгниешь, – раздался рядом хриплый
голос, и прозвучал он так неожиданно, что Верин вздрогнул и разжал руки.
Отпрянул от Оли:
– Кто здесь? Что такое?
Оля отскочила от стены, вгляделась. Неподалеку стояла
невысокая женщина в легком пальто и с непокрытой головой. Темные волосы, очень
темные глаза… вроде еще молодая… Ничего не разглядишь тут, конечно, толком, но
видно, какое изможденное у нее лицо. Больная, что ли? Какая худая и как хрипит…
Оле стало страшно под ее немигающим взглядом. Почему она так
смотрит? С такой ненавистью… да, с ненавистью!
– Что вам нужно?
– Да так, о здоровье твоем забочусь, – хрипло хохотнула
женщина. – Неужели не знаешь, с кем обжимаешься, дура?
– Пошла вон! – прорычал Верин и сунул руку в карман. – Зачем
притащилась, сука?!
– Ну, тебе лучше знать, ты меня и сучил, – покорно кивнула
женщина. – А была-то Лелечка, лапушка…
Оля смотрела с ужасом, непонимающе, мечтая только об одном –
шмыгнуть во двор. Но эти двое загораживали путь.
