Да, теперь и в самом деле время. В самом деле – пора!
* * *
Прошел день, и другой, и третий. И неделя прошла, а Русанова
так и не вызывали на допрос. Вообще их всех следователи словно забыли. Человек
полсотни перевели в другие камеры, оставшимся стало куда свободней, как в том
старом еврейском анекдоте, где ребе сначала дал склочному семейству совет взять
к себе козу, а потом убрать ее. Но на допросы никого не уводили. Похоже, такое
же стоячее болото воцарилось во всей тюрьме. Телеграф принес две вести:
во-первых, многие следователи срочно отозваны на совещание – получать какие-то
там новые установки по борьбе с «врагами народа». Давать эти установки приехала
целая группа руководящих товарищей из Москвы. Вот накачают следовательские
головы новыми знаниями, «молотобойцев» обучат новым приемам избиения – и
спокойно уедут восвояси. А накрепко подкованные товарищи вернутся к своей
работе.
Оставшиеся следователи не уделяли должного внимания
заключенным-мужчинам потому, что все их внимание было сейчас направлено на
женщин.
Телеграф не сообщил подробностей, но определенно говорилось,
что допросы идут самые интенсивные.
Русанов извелся до того, что спать не мог от ужасной
головной боли. Свиданий с близкими он не имел с тех пор, как его посадили.
Передачи принимать перестали, да и раньше-то брали только чеснок – от цинги.
Никаких записок от Любы, или от отца, или от Олечки Русанов не получал. Узнать
о судьбе Саши было неоткуда.
Может быть, ее уже нет в живых?!
Никаких деталей того, что случилось на кладбище, он,
конечно, не знал. Да и откуда их узнать? Пытался расспрашивать даже цириков.
Вот уж бессмыслица, скорей чурки, приготовленные для растопки печи, заговорят,
чем эти морды чугунные!
Русанов чувствовал, что медленно сходит с ума. Если бы
вызвал Поляков! Если бы вызвал! Наверное, он сжалился бы и рассказал, что там с
сестрой. Наверное, сжалился бы, ведь он… Да и вообще – за помощь следствию
полагаются же какие-то льготы. Русанову не нужно ни дополнительного питания, ни
передач, ни прогулок. Он готов даже отказаться от досрочного освобождения, только
бы разузнать, как там Сашенька.
Александр ощущал небывалую, щемящую тоску по сестре – тем
более странную, что раньше-то они не были так уж близки или дружны. Вроде бы
незначительная разница в возрасте – ну что такое два года? – пролагала между
ними огромную пропасть. Девушки созревают быстрее, причем не только физически,
но и умственно, и духовно. Сашенька стала уже взрослой барышней, когда Шурка
еще был сущим мальчишкой и вел себя соответственно. Повзрослеть Сашу заставила
невероятная ее любовь к Игорю Вознесенскому. А Шурка все играл в какие-то
приключения – «сыщики и воры»! – до тех пор, пока не произошло побоище на
тюремном дворе, пока его не отправили излечиваться в Доримедонтово и пока он не
встретился с Настеной. Пока не нашел ее – и не потерял…
Только любовь – обретенная и утраченная – сделала его
по-настоящему взрослым. Так же было и с сестрой. От кого унаследовали они
неистовость сердец? Почему не могут быть счастливы тихим счастьем нынешнего
дня, а все бередят былые раны, все надеются найти забвение в воспоминаниях о
прошлом? Совершенно как в тех стихах Бальмонта, которые любил их отец… Услышат
ли еще раз Шурка и Саша, как читает отец Бальмонта?! Например, вот это
стихотворение:
Тебя я видел только раз, любимая,
Но только раз мечта с мечтой встречается.
В моей душе любовь непобедимая
Горит и не кончается…
Или это:
Он вскрикнет и кинется страстно
Туда, где былая стезя…
Но тени пройдут безучастно,
И с ними обняться – нельзя.
Будто нарочно – о том, что переживали, на что были обречены
они с сестрой. Как же так вышло, что отец всегда читал стихи именно об их
страданиях? Или он сам испытывал что-то подобное? Эта странная история о гибели
их матери… Ничего-то они не знали о мучениях отцовского сердца. Узнают ли?
Может быть, Шурке придется умереть, так и не увидев близких? Или они не
дождутся встречи с ним?
– Русанов, к следователю!
Он поднял голову, не веря.
– Русанов! – нетерпеливо гаркнул цирик.
– Скорей, вас вызывают, Александр Константинович! –
засуетился сидевший рядом Кругликов.
Вся камера взволновалась. Лучше хоть какое-то действие,
плохое, хорошее, безразлично, но только не стоячее болото неизвестности. Может
быть, Русанову удастся узнать от своего следователя хоть что-то о судьбе
сестры? О том, что творится в городе? Поляков среди заключенных считался не
хуже, не лучше прочих: особым милосердием не отличается, так же орет на
допросах, не погнушается сам в морду дать. А все же вдруг да скажет он хоть
что-нибудь? Бывают же чудеса на свете!
Больше всех верил в чудо сам Русанов. Мелькнула даже
бредовая надежда, что вот войдет он сейчас в кабинет Полякова, а там –
Сашенька. И Поляков, воровато озираясь на дверь, откроет им окно, выходящее во
двор: бегите!
Ну да, сыщики и воры…
Поляков стоял против света, и лицо его было плохо видно.
Впрочем, оно показалось Русанову еще более изможденным, чем раньше, и еще более
замкнутым.
«Плохо, – почему-то подумал он, и сердце так и ухнуло
куда-то вниз. – Сейчас скажет, что с Сашей что-то…»
Его это все время мучило: и женщин ведь бьют на допросах! И
та, в туфельках, которая плакала за стенкой кабинета, бежала на месте, падала,
обессилев… Ее тоже били! А Сашу?
Что скажет ему Поляков?
– Садитесь, Александр Константинович, – спокойно проговорил
Поляков, обходя стол и запирая входную дверь на ключ. Небрежно швырнул связку
на сейф. – Отдохнули от меня? Я был на семинаре. Учились очень плотно, так что…
Ну ничего, думаю, и вы, и я – мы оба помним, на чем остановились в прошлый раз.
Берите перо, пишите… То, что выручка от продажи на биржах царских дензнаков
оседала на счетах Гаврилова, который был советским резидентом в ряде
европейских городов, заставляет внимательней присмотреться к его персоне. Под
именем Гаврилова работал известный Всеволод Юрский, он же – Андрей Туманский,
уже упоминавшийся ранее. Однако Андрей Туманский был известен в Энске также под
псевдонимом товарищ Павел – именно под этой кличкой он тесно сотрудничал с
эсерами…
Русанов вскинул глаза.
– Ну да, – сказал Поляков насмешливо, – наш пострел везде
поспел. Продолжаем, Александр Константинович.
Русанов продолжал смотреть на него. Отложил ручку.
