Нет, она шумно колотила бы в дверь их квартирешки, выходившую
в общий коридор. А неизвестный постукивает носком башмака в стекло,
приходящееся почти вровень с дощатым тротуаром. Может быть, стучался сначала в
уличную дверь, да Лелька не слышала. Но он увидел, что внутри слабо теплится
огонек, и все же решился побеспокоить хозяйку.
Кто он?
Открыть? Не открывать?
А что, если…
Сердце так и забилось: открыть! Посмотреть!
Лелька слетела с кровати и кинулась было к двери, но вдруг
вспомнила, в каком она виде. Сколько дней уж неумыта, нечесана, и одежда – она
так и спала, не раздеваясь, – смята и вся небось в пере?, которое так и лезет
из подушек. А в комнате воняет неубранным поганым ведром, измученным, больным
няниным телом.
Нет, в дом приглашать нельзя. Нужно самой выйти на улицу.
Прикрыть растрепанные волосы шелковым платком, на изжеванное платье накинуть
пальтецо, прыснуть на себя одеколоном.
Да, и на ноги туфельки, туфельки! Не в домашних же бахилах
идти!
Лелька простучала каблучками к двери. Из-за занавески эхом
отозвалось:
– Деточка… водички бы мне…
– Нянь, сейчас, миленькая, сейчас! – умоляюще простонала
Лелька. – Потерпи минуточку!
Вылетела в коридор, не глядя, привычно, воткнула ключ в
скважину, рванула дверь.
Ох, какой воздух, какое счастье – жить, дышать талой
прелестью весны!
Снова закружилась голова – теперь уже от немыслимых
ароматов, которые обрушились на нее, словно шайка разбойников: жизнь, свежесть,
весна, мерцанье звезд, ласковая, уже теплая, не морозная темнота, бархатная
ночь, нежная, словно прикосновение чьей-то ладони к щеке… ладони, которую
хочется взять, поднести к губам, поцеловать в теплую серединку, там, где время
и жизнь набили бугорки мозолей… О, эта ночь, как вспышка щемящей нежности,
которая вдруг настигает тебя в самый неподходящий миг – и превращает разгульное
буйство плоти в песню без слов, в непролитые счастливые слезы…
Огляделась.
Ни у двери, ни возле окна никого не было. Где-то вдали – не
поймешь уже, в какой стороне, – звучали размерные отдаляющиеся шаги.
Лелька заметалась – бежать! Догнать! Вернуть его!
Нет. Нельзя. Дома няня – она просит пить. Ее нельзя бросить.
И вообще – нельзя. Ничего нельзя.
Лелька угрюмо повернулась, сгорбившись, пошла в дом. На
пороге замерла, снова огляделась… нет, не видно ничего и никого!
Спустилась в свою берлогу, заперла дверь.
– Иду, иду, няня!
Да, этого они не предвидели, не предугадали с Гошкой. Но кто
мог такое предвидеть?! Ведь сама Лелька поняла только сейчас…
Как же так могло случиться? Как?!
Предатель – сердце. Предатель – весна. И ночь, такая странная
ночь… Только они и виновны.
* * *
– Клянусь, я понимаю не больше вашего, мсье Гаврилов! –
запальчиво выкрикнула Лидия. – То есть можно сказать, я вообще ничего не
понимаю! Все, что произошло, просто выше моего разумения!
Данила Ильич Гаврилов, в узком кругу известный как Всеволод
Юрьевич Юрский, смотрел на нее с отвращением и думал, что стареющие дамы должны
всегда сохранять величавое спокойствие и улыбку на своих тщательно подмазанных
лицах. Стоит им перестать собой владеть, как из-под грима начинают лезть все
морщины, складки, пятна. Вот Инна в совершенстве владеет искусством сохранять
на лице приятнейшее выражение непоколебимого спокойствия. Только глаза выдавали
ее бешенство, когда она узнала о случившемся. Глаза – ну и слова, конечно.
Когда Инна по-настоящему взбешена, она не выбирает выражений. И
Гаврилову-Юрскому досталось на орехи! Однако рот Инны, выплевывавший самую
грязную ругань, был при всем при том округлен приятнейшим образом, а по
выражению чуточку приподнятых, а вовсе не нахмуренных бровей, по безмятежно
гладкому лбу можно было решить, что она не матерится на чем свет стоит, а мягко
шутит над незначительной подножкой, которую внезапно подставила судьба.
Да, подножка… ничего себе… Не подножка, а увесистый пинок в
самое уязвимое место! С подножкой можно было сравнить пропажу «Опеля»,
угнанного каким-то распоясавшимся мерзавцем из-под окон виллы «Myosotis».
Машина была зарегистрирована на Роже Вайяна, французского коммуниста и
внештатного сотрудника «Общества возвращения на родину», но на самом деле он
был казенным имуществом, находившимся на подотчете «Общества», и Юрский знал,
что у Сергея Цветкова и у него, куратора деятельности «Общества», будут немалые
неприятности. Главное, винить в недосмотре некого: «Опель» увели из-под носа у
самого Юрского. Конечно, работали большие мастера своего дела: никто и не
услышал ничего. Воры обошлись без ключа зажигания – очевидно, соединили
контакты напрямую да и скрылись. Конечно, Юрский немедленно заставил Роже как
официального владельца заявить в полицию, и автомобиль начали искать. «Опель»,
похожий по описанию на пропавший, видели на железнодорожном переезде на шоссе
Медон – Париж.
– Пропала машина, – тоскливо махнул рукой Роже. – Ее не
найдут! В Париже сейчас море подпольных мастерских, где перекрашивают краденые
машины, меняют на них номера и продают задешево в Швейцарию или Италию.
Однако пропавший «Опель» нашелся на следующий же день – не
перекрашенный, с прежними номерами. И обнаружили его не в Швейцарии или Италии,
а на самом въезде в Париж, как раз там, где медонское шоссе переходит в
городскую магистраль, – «Опель» был заведен за старые, назначенные к сносу,
заброшенные амбары и оттого не виден с дороги.
– Бензин у негодяя кончился! – радостно воскликнул Роже. –
Правда, непонятно, почему он не взял запасную канистру из багажника. Наверное,
надоело играть в угонщика автомобилей!
Похоже на то…
Да, нанеся подленький пинок из-за угла, судьба быстро
исправила ошибку и вернула имущество «Общества» в целости и сохранности.
Правда, угонщика найти не представлялось возможным. Да и черт с ним, пусть
живет!
А вот вторая неприятность могла иметь самые роковые
последствия…
