Дело было сделано, и теперь оставалось только лечь и
умереть. Лелька целыми днями только это и делала: лежала и ждала смерти. На
службу больше не ходила – с тех самых пор, как сидела там до вечера и
высматривала в окошко таинственную «эмку». В секретарской, в шкафу, должно
быть, так и висел на плечиках ее серый костюм и блузка с застежками до горла,
так и стояли внизу полуботинки без каблука, со шнурками, концы у которых были
намазаны канцелярским клеем. Со шнурков этих почему-то очень быстро соскочили
зажимы, концы размахрились и перестали пролезать в дырочки, Лелька сначала
закручивала и слюнила их, а потом Гошка сказал ей, чтобы намазала клеем, да не
один раз, а несколько, и концы будут торчать, как стрелы.
В самом деле, очень удобная штука клей, оказывается. Лелька
потом всю свою заготконтору научила той же простейшей хитрости, а то все ходили
с размахрившимися шнурками.
Интересно, что они там о ней думают, в заготконторе? Ну, про
то, куда она вдруг пропала, чуть ли не неделю глаз на работу не кажет? Может
быть, уже уволили заглазно, выписали расчет? Может быть, надо сходить в
бухгалтерию, получить деньги и забрать трудовую книжку, где будет проставлено:
«Уволена за систематические прогулы» или что-то подобное?
На трудовую книжку плевать, сдалась она Лельке, а деньги,
конечно, не помешают. Те, что оставались, уже на исходе. Соседка, которой
Лелька дает их, чтобы приносила няне продукты с базара, слишком много тратит,
пакость такая. И не проверишь никак! На все один ответ: «Подорожало!» «Ну не в
четыре же раза за неделю подорожало молоко!» – сказала в прошлый раз Лелька.
«Вот представьте себе! – сказала соседка вызывающе. – А если не верите,
Лелечка, возьмите да сами сходите на базар и посмотрите. А то что за моду
взяла: молодая, здоровая, а сиднем сидит в четырех стенах. И я ей, главное,
продукты таскай, да еще за просто так!»
Лелька больше не спорила: соседка ей была нужна. Когда
наконец срок ее мучений на земле закончится, кто присмотрит за няней? Няня
помирать, такое ощущение, не собиралась: лежит да лежит, спит да спит, молится
да молится шепотом, с Лелькой почти не разговаривает, только покушать тихонечко
попросит, попить или на судно. Няня терпит муку своей жизни, что тут скажешь,
геройски. Как святая. К тому же за последнее время у нее что-то совсем плохо
стало с головой, там уже все перепуталось. Она словно бы улетает куда-то,
совсем в другой мир, даже не в тот, в котором они все: отец, мама, Гошка и Лиза
– жили раньше, до того, как убили отца и Россию тоже убили, а уносится в еще
более далекое прошлое, к какой-то своей прежней воспитаннице по имени Лизонька,
Елизавета. Ну не странно ли, что ту звали точно так же, как Лельку на самом
деле зовут?
Иногда Лельке казалось, что няня просто-напросто бредит, а
не вспоминает. Ну и ладно, слушать ее бред было очень интересно. Лежа без дела,
в тупом полусне на своем диванчике, свернувшись клубком под шубкой (весна
наступала семимильными шагами, но в их полуподвальчике всегда было стыло и
сыро), Лелька качалась на блаженных волнах няниного бреда и мечтала только об
одном: чтобы та бормотала всегда, сутки напролет, не просила пить или есть, не
звала ее. Тогда можно было бы тихо, блаженно угаснуть. А начнешь подавать ей
воду, или кашу, или хлеб, как-то незаметно и сама отопьешь, откусишь, глотнешь
снова жизни, сил, продлишь муку на час, на день, а там, глядишь, и на месяц…
Не будь няни, Лелька уже давно развязалась бы с жизнью сама,
у нее хватило бы решимости. Да на что тут решаться-то? Из тьмы уйти на свет?
Совсем не трудно! Сбросить гниющие телесные одежды? Вовсе не мучительно! От
врагов и мучителей убежать к друзьям и любимым? Вовсе не преступно! Да неужели
Бог не простил бы ей греха самоубийства, зная, что она жизнь положила на алтарь
мести? И разве не заслуживает отдыха путник, который долго-долго влачил свой
мучительный путь?
Няню нельзя бросить, вот что держало. Куда ее денешь? Гошка
ее забрать не может, дядя Гриша – тоже. Она на Лелькиных руках, на ее
попечении. Вот чего они с Гошкой не предусмотрели, когда строили свой великий
план, – что делать и как существовать после свершения. Как доживать.
Если бы не няня…
Если бы не няня!
А родители-то заждались, Лелька чувствовала это всем своим
существом. Ну, отец – он поймет. Хоть Лелька и не успела его толком узнать
(все-таки его убили, когда она была совсем маленькая), однако любовь к нему
жила в ее сердце, кажется, с самых первых минут жизни, когда он взял ее, только
родившуюся, еще не обмытую, на руки. Мама тогда лежала чуть живая после трудных
родов. Ее сил только и хватило, чтобы сказать: детей, мол, у нее не будет
больше никогда, да и хватит мучиться – запоздалая, нечаянная, нежданная дочка
доставила ей столько страданий…
Лелька не знала, кто ей об этом рассказал. Такое
впечатление, никто. Такое впечатление, она и сама это всегда знала – помнила,
как ни смешно говорить о воспоминаниях новорожденного младенца.
А может быть, не так уж и смешно?
Ну так вот, об отце. Он, конечно, поймет, почему она
задерживается. Он няню очень любил. Она его – тоже, хотя, кажется, между ними
что-то было, что-то стояло между ними с давних-давних времен, о чем няня
никогда не рассказывала. А вот мама ее как раз недолюбливала. Судя по рассказам
Гошки, она няню терпела просто из-за того, что отец так велел. И не любила
из-за того, что для отца няня была с чем-то давним, с чем-то дорогим связана.
Тайна, семейная тайна, которую никак не открыть теперь. Конечно, когда Лелька
наконец-то встретится с отцом, он ей все расскажет. Наверное, и раньше, при
жизни, рассказал бы, да вот беда – не успел…
Лелька не совсем понимала, сколько дней провела в таком
полузабытьи.
Однажды поздно вечером в окно легонько, но настойчиво
постучали.
Лелька неохотно открыла заспанные глаза.
Кто это может быть?
Да мало ли… Дядя Гриша явился ее проведать, например. Он
заходил редко, очень редко, и только вот в такую глухую ночную пору. Точно так
же редко приходил и брат – тоже под покровом ночи, тайно. Соседка была
убеждена, что и «старый» (дядя Гриша), и «молодой» (Гошка) – такие же Лелькины
хахали, как и все прочие. Но у каждого из них был свой ключ от старинных,
крепких, надежных замков. К чему им стучать-то? Пожалуй, ни тот, ни другой
сейчас там, за дверью, скорее всего, кто-то из настоящих хахалей явился,
наскучавшийся по «лапушке», «сучонке», «твари», «ляльке», «телочке»,
«прошмандовке»… как ее только не называли!
Что? Кто-то из хахалей?
Лелька села на постели так резко, что закружилась голова.
Мгновение помедлила, собираясь с силами.
А может, соседка?
