Он с своим прошедшим говорит,
А на небе вечер догорающий
И горит, и не горит…
Он думал, что ребенку про лебедя будет слушать интересней,
чем про призраков, с которыми увидеться нельзя, или про розы белые и красные.
Но Оле про лебедя слушать было скучно, она хотела слушать Маяковского:
Крошка-сын к отцу пришел,
И спросила кроха:
«Что такое хорошо
И что такое – плохо?»
Или, на худой конец, Пушкина – «Сказку о попе и работнике
его Балде»:
Бедный поп
Подставил лоб:
От первого щелчка
Прыгнул поп до потолка;
Со второго щелчка
Лишился поп языка,
А с третьего щелчка —
Вышибло ум у старика…
Вот так они и бубнили – каждый свое… А Саша ругала дочку,
что она пичкает себя всякой ерундой, читает не то, песенки поет не те… Ну что
ж, другое время – другие песни! Не ругать ее надо было, а жалеть, помогать
своей любовью прозреть истину житейскую. И сейчас нужно не с криком и
проклятьями бросаться на ошалелую толпу, а остановить их добрым словом,
рассказать…
Ну да, в том-то и дело – нужно рассказать. Они ведь ничего
не знают. Кладбище было закрыто почти десять лет назад, когда им, молодым еще
парням и девушкам, было всего лишь по десять-двенадцать лет. Их родственников,
умерших с тех пор, хоронили уже на Бугровском, верстах в двух отсюда, на
окраине Энска. И если им никто не рассказывал про Ивана Кулибина, великого
русского самоучку, похороненного здесь, и про печальную романтическую историю
красавицы Елизаветы Румянцевой, и про страшную смерть чоновцев, и про Тамарочку
Салтыкову, погибшую из-за своей любви, и про великолепного артиста Якова
Грачевского, который был гордостью Энска, и про… и про всех остальных, так
откуда же они могут знать, что совершают святотатство? Они ведь по-прежнему
убеждены, что колокола с церквей нужно срывать, а в сами храмы засыпать на
хранение зерно, елку нужно украшать «маленькими виселицами с висящими на них
фигурками классовых врагов», а страны под названием Россия больше нет, есть
только Советский Союз.
Бедные Иваны, не помнящие родства! Бедные Иванушки-дурачки!
И нет никого, кто остановил бы их в этом ошалелом, бездумном, разрушительном
беге по жизни. Нет никого, кто сказал бы, что…
Раздался оглушительный грохот – свалился участок забора от
ворот и еще метров на двадцать. Ворота остались неколебимы, а в ограде открылся
просторный проем. Молодые ринулись – прямо по доскам, ринулись – с ломами и
кирками наперевес. Ринулись – словно в атаку.
– Даешь! – орали наперебой, лихо сбивая кресты, сворачивая
могильные плиты.
Александра стояла, вытянув руки, пыталась что-то сказать, но
не могла. Парни метались по кладбищу, как безумный скот, вырвавшийся на волю.
Девушки, сцепившись руками, пытались сдержать напор собравшейся на защиту
кладбища толпы женщин, не пустить в пролом. Со всех сторон к ним на подмогу
бежали милиционеры. Слышалось уже и лошадиное ржание – конная милиция прибыла!
Того и гляди, солдат пригонят, стрелять станут!
Александра растерянно оглянулась. Кому говорить то, о чем
она хотела сказать? К кому взывать о милосердии, о памяти? Ее никто и не
услышит. Они ее и не видят. Они обуреваемы кошмарной жаждой разрушения! Они уже
не только сбивают кресты и памятники, они пытаются долбить ломами промороженную
землю могильных холмиков!
Боже мой!
Александра схватилась за горло. Они уже около восточной
стены церкви. Они… Что это?! Брызнули в разные стороны черные мраморные брызги:
разлетелась осколками плита на могиле Якова Грачевского.
А рядом-то, а рядом…
Она полетела по дорожке, как птица, вцепилась в широкую
спину какого-то парня, уже занесшего лом над крестом с надписью «Вечно
любимому», оттащила его с силой, прежде в себе незнаемой. Парень знай
беспомощно перебирал ногами, не в силах сообразить, кто влачит его прочь от
могилы, а главное, почему: ведь он так старался!
Александра отпустила его только потому, что запнулась о
какой-то поваленный крест и чуть не упала. Парень обернулся, грозно занеся лом
– да так и ахнул:
– Тетка, ты что, одурела? А ну, мотай отсюда!
– Сам мотай, пока жив, сучий потрох, змеиный выползень! –
вызверилась Александра так яростно, что рот обожгло этой яростью, этими
словами, которые рвались изо рта, словно яд, капающий со змеиного языка. –
Разбойник, как у тебя рука поднялась с мертвыми воевать! Не боишься, что ночью
придут они к тебе, задавят во сне? Кричать будешь криком беззвучным,
беспомощным, страшным – никто не услышит, не спасет!
Но ни слова ее, ни злоба ее, увы, не жалили до смерти.
– Да ладно тебе, кликуша, дура старая, – не столь уж и
сердито отмахнулся парень. – Пошла вон, пока я добрый, а то как дам в лоб, так
и вышибу мозги.
Александра рванулась вперед так стремительно, что и сама не
заметила своего движения. Вцепилась в лом – парень и моргнуть не успел, как лом
оказался в ее руках. Тяжелый был, едва не выпал, но она успела перехватить
поудобнее, занесла грозно:
– Нет уж, сам пошел вон! А то лоб проломлю, не успеешь
ахнуть!
Парень попятился.
Александра, бросая косые взгляды то через плечо (не
подкрадывается ли кто, не схватит ли сзади?), то на обезоруженного противника,
отступила к могиле Игоря Вознесенского и стала, прислоняясь к кресту,
по-прежнему держа лом наперевес.
– Колька! – тоскливо взвыл парень. – Милицию зови! Тут
какая-то баба сумасшедшая хулиганит!
Из толпы мечущихся по кладбищу фигур возник Колька Монахин.
Вытаращил глаза – узнал:
– Александра Константиновна!
И замер, словно в горле у него пересохло.
– Вы что? Вы зачем? Идите отсюда, я вас прошу! Идите, вы же…
– совсем сбился на хрип. – Вы же себя погубите!
– Милицию надо! – азартно подзуживал первый парень. – Чтоб
сняли ее с одного выстрела!
– Ополоумел, Пашка? – покосился на него Монахин. – А ну,
беги быстро, позови Аксакову с четвертого курса истфака. Слышишь? Бегом!
Пашка исчез.
Александру шатнуло, она покрепче оперлась плечом о крест.
Это Игорь ее поддержал…
