– Дурь какая, верно? – слабо, по-девчоночьи хихикнула Клара,
и на миг из ее тяжелых морщин выглянули Джульетта, Виола и Флорелла. Выглянули,
блеснули юными глазами и скрылись вновь, уже бесследно. – Они же без команды
ничего не сделают, будут соблюдать революционную сознательность и
социалистическую дисциплину! Однако, думаю, век они ждать не станут, все же
решатся и ворвутся сюда. Надо уходить. Пошли, Саша. Вы где прошли, мимо
братской могилы? Я тоже там шла. Давайте уйдем, пока оцепление не растянули, а
то насидимся потом в каталажке, небось и не посмотрят на боевые Кравченковы
заслуги. А вам совсем плохо придется, поскольку Шурик-то…
Она еще что-то бормотала, бормотала громко, словно не в себе
была, и нервно мяла тонкие лайковые перчатки… Боже мой, какое чудо! Александра
таких сто лет не видела! А раньше у Сашеньки Русановой перчаток было пар
десять, к разной шляпке, к разным туфелькам и ботинкам.
Так, кажется, Кларино испуганное безумие становится
заразным…
– Погодите, я посмотрю, что там делается, – сказала
Александра и осторожно прошла по тропе к воротам.
Ого, что творится за оградой! Понагнали грузовиков, и еще
подъезжают один за другим. В них стоят плечом к плечу люди – преимущественно молодежь
с транспарантами: «Сормово», «Автозавод», «Университет», «Военное училище»,
«Политехнический институт»… Где-то там, на грузовике университета, Оля… Хотя
нет, она же собиралась прийти пешком. Александра пыталась рассмотреть пеструю
вязаную Олину шапочку, но таких шапочек, которые вязали оборотистые бабки и
продавали на Средном рынке, было много, не разберешь, где чья. Приехавшие
выпрыгивают из кузовов, парни ловят девушек, смех кругом, довольные крики.
Чему они радуются? Что приветствуют? Неужели разрушение?
– Да что мы стоим! – слышались нетерпеливые голоса. –
Давайте ломать ворота!
– Ворота нельзя, – отвечал кто-то. – Их хотят забрать в
кремль. Это хороший старый чугун. Нужно ждать сторожа.
– Да, может, он эмигрировал! – захохотал крепкий зеленоглазый
парень. В нем было что-то знакомое. Присмотревшись, Александра узнала Кольку
Монахина, бывшего Олиного одноклассника. Теперь он тоже учится в университете,
кажется, даже комсорг курса или факультета. Кажется, дочь была в него влюблена
в школе. А теперь?
– Что, мы его с собаками искать станем, что ли? – кричал
Колька Монахин. – Нельзя ломать ворота, давайте ломать забор. А ну, тащи кирки
и ломы! Даешь!
– Даешь! – заорали десятки луженых, радостных глоток, и
раздался треск досок.
И в ту же минуту послышались возмущенные женские вопли.
Снова засвистели милицейские свистки… Ага, понятно. Там еще и женщины, которые
пытаются не пустить комсомольцев на кладбище. Но разве их, молодых да ранних,
остановишь? Вон как прут, все с пути своего сносят!
А Оля, что сейчас делает Оля? Ее не разглядишь в мельтешении
фигур. Может быть, и она орудует ломом, как вон та ражая деваха, которая любого
парня за пояс заткнет?
Как могла Оля решиться прийти сюда, решиться на такое
святотатство, как хватило совести? Ведь она видела, как хоронили, вернее,
бросали в могилу мертвых красноармейцев, она боялась этого промороженного
жуткого стука и плакала по ночам…
И тут же Александра понурилась, покачала головой. Нельзя,
нельзя всех судить по себе. И если дочь не стала повторением ее, то здесь нет
ничьей вины, кроме ее собственной. Она, Саша, вся осталась в том времени,
которое было до семнадцатого года. Оля принадлежит тому времени, которое
настало после.
Александра вдруг вспомнила, как попыталась устроить дочку в
детский сад. Это было как раз перед наступлением двадцатого года. Елки в то
время уже считались пережитком, но еще не везде были искоренены. Среди
родителей объявили сбор елочных игрушек. У Русановых их сохранилось, к счастью,
множество. Саша выбрала несколько красивых шаров и шишек, оклеенных колючим,
искристым «снегом», который блестел и загадочно переливался, словно самый
настоящий снег, освещенный луной. Хотела взять прелестную стеклянную фигурку
младенца Иисуса, да вовремя одумалась. Шары она обернула в шерстяной платок и
умудрилась донести до детского сада в целости и сохранности. Думала, от них все
в восторг придут, но воспитательница, худущая черноволосая и черноглазая Перла
Рувимовна Левинсон, скорчила гримасу:
– Ну, это предрассудки. Зачем нам дешевая красота отжившего
мира? И вообще, поступила установка от товарища Коллонтай, чтобы елки отменить.
Во всяком случае, изъять из елочных украшений все рождественские эмблемы и
заменить их маленькими виселицами с висящими на них фигурками классовых врагов.
Не сказав ни слова, Саша заботливо увязала шары в тот же
платок, а потом схватила за руку Олю, которую, к счастью, еще не успела
раздеть, и увела ее вон из сада. И больше не пошла туда. А Оле там нравилось,
она жалела, что ее забрали, плакала, просилась к смешливой и задорной Перле
Рувимовне и долго дулась на маму, которая не хотела ее пускать и даже слова
такие – детский сад – говорить запретила. Хоть Оля была тогда совсем маленькая,
обиду она затаила надолго.
Второй раз они сильно поцапались, когда Оля только пошла в
первый класс. Однажды она вернулась из школы и сказала, что слово «Россия»
больше нельзя говорить.
Александра чуть в обморок не упала: «Это еще почему?!»
Оказывается, их класс водили на выставку, посвященную жизни
многочисленных народов, населяющих нашу страну. Среди макетов юрт и чумов
оказался и макет крестьянской избы, топившейся по-черному, без трубы. Оля,
остановившись перед курной избой, спросила: «И такие дома по всей России?»
Возмущенная учительница прервала ее: «Что такое Россия? Чтоб я никогда не
слышала этого слова! Надо говорить не «по всей России», а «по всему Союзу».
Первая Олина учительница была вторым изданием Перлы
Рувимовны, только звали ее иначе. Саша накричала на Олю, оставила ее в слезах и
кинулась было исключать дочку из школы, да одумалась: учиться девочке все равно
надо, уходить из школы нельзя. В другую перевести? Да разве теперь не везде
одно и то же? К тому же школа рядом с домом, только площадь перейти… Надо вот
что сделать – противопоставить убогому школьному воспитанию нормальное
домашнее. Но Саша была так занята на дежурствах в госпитале! А отец часто
болел. Да и терпения у него не хватало воспитывать внучку. Только и знал, что
читал ей своего любимого Бальмонта из той самой книжки, которую когда-то, еще в
четырнадцатом году, унес от Клары Черкизовой, унес, да так и не вернул:
Заводь спит. Молчит вода зеркальная,
Только там, где дремлют камыши,
Чья-то песня слышится печальная,
Как последний вздох души.
Это плачет лебедь умирающий,
