И вдруг он понял. Руки у Полякова были необыкновенно изящной
формы, узкие, с длинными пальцами, с красивой формы ногтями. О да, ногти были
неровно подстрижены, а кое-где обломаны, руки грязны, а костяшки сбиты, и все
же они удивительно не соответствовали этой форме, этой слишком короткой,
неуклюжей стрижке, этому аскетическому лицу со впалыми щеками и тем страшным
вещам, которые говорил Поляков. Руки, так сказать, выбивались из образа. Руки и
еще речь – слишком правильная для человека, родившегося на задворках Энска или
где-то в губернии, а ведь именно из рабочих или крестьян прежде всего
набирались кадры НКВД. Может быть, Поляков успел получить хорошее образование?
Или просто очень старался учиться, а не просто для проформы зачеты сдавал?
И к тому же его глаза…
– О нет, Александр Константинович, – продолжал между тем
Поляков. – О вас я рук пачкать не буду. Есть кому этим заняться. И вы поймете,
что имеете дело с мастерами своего дела!
– Я уже имел возможность с ними познакомиться несколько дней
назад, – сообщил Русанов. – Опять же сегодня тренировку понаблюдал.
Он кивнул на окно. Поляков обернулся, однако и
«молотобойцы», и тренер уже ушли со двора.
– А, понятно, – все же догадался Поляков. – Да, ребята
крепкие. Вы, смею вам сказать, Александр Константинович, еще и отдаленного
представления об их крепости не получили. Знаете, чем кончится для вас
обработка, скажем, в течение недели? Обработка сутками, а не часами. Не знаете?
Ну так я вам расскажу. А вы послушайте внимательно, очень интересные сведения
для неразумного человека. Итак. Вас будут бить преимущественно по почкам. Удары
очень болезненны, настолько, что заключенные, случалось, умирали от болевого
шока. Но если вы и останетесь живы, понадобится не так уж много времени, чтобы
почки вам отбили. Они перестанут нормально функционировать, и у вас начнутся
отеки. Сначала отекут ноги, потом опухоль распространится выше, на гениталии.
Мошонка отечет так сильно, что станет размером с голову ребенка и перестанет
помещаться в брюки. К врачу вас не допустят, лечиться вам будет нечем. Вид у
вас будет… страшноватый, прямо скажу. Лицо тоже отечет, пальцы станут как
сосиски. Но больше всего неприятностей вам доставит именно мошонка. Конечно,
заключенные изобретательны: в аналогичной ситуации один человек умудрился сделать
некое подобие сумки из своей рубашки, которую он и носил, прикрывая мошонку,
так как в брюки, повторяю, она уже не могла поместиться. Запомните совет,
насчет сумочки-то, он вам может пригодиться.
Русанов, слушая, судорожно сглотнул.
– Конечно, вам это кажется жутким зверством. Да, Александр
Константинович? – с подчеркнутым участием спросил Поляков после минутного
молчания, во время которого он пристально наблюдал за лицом Русанова. –
Сознаюсь, мне тоже. И очень многим моим сослуживцам. Конечно, мы понимаем, что
избиение и другие особые методы следствия необходимы и действенны, но они очень
дорого обходятся самим следователям. Некоторые даже сходят с ума.
Он помедлил, словно бы дал время зародиться в голове
Русанова жуткой мысли: «Да ведь ты и так сумасшедший! И все вы! Я в руках
безумцев, которые пользуются своей безнаказанностью. Господи, спаси, помоги
мне, Господи!»
– Я вас предупредил, Александр Константинович, – снова
заговорил Поляков. – Не вынуждайте меня к крайним мерам, постарайтесь избежать
их и пойдите навстречу следствию. Вы ведь совершенно не старый еще человек, вам
рано прощаться с жизнью и здоровьем, все еще у вас впереди. А упорство и
запирательство для вас плохо кончатся. Если же подпишете признание, вас могут
освободить уже в зале суда. В крайнем случае отправят в лагерь на небольшой
срок. А в лагерях у нас люди за честную работу ордена получают!
Русанов криво усмехнулся, отводя глаза.
«Вы-то сами верите в то, что говорите?» – хотел спросить он.
К счастью, хватило ума промолчать. Да и не хотелось болтать попусту.
– Одним словом, я оставлю вас ненадолго, – сказал Поляков. –
Воспользуйтесь временем с пользой, очень вас прошу.
Он вышел, ступая как-то особенно мягко, хотя на нем были
тяжелые кирзовые сапоги.
«Странно, – подумал Русанов, как о чем-то важном, – почему
он носит грубые кирзачи, а не хромовые сапоги, как все остальные следователи? А
вот мои «молотобойцы» были в кирзовых сапогах! Я отчетливо помню, как они
прохаживались по моим ребрам! Грубые сапоги, грязные руки, сбитые костяшки… Это
о многом говорит! Наверняка Поляков сам развлекается избиением подследственных,
то-то с таким знанием дела рассказывает об отбитых почках. Какой-то оборотень…
Человек с такими чертами лица, с маленькими, изящными, по-настоящему аристократическими
руками – и притом зверюга, настоящая гадина!»
И тут он спохватился, что думает не о том. Не о следователе
Полякове надлежало думать в недолгие отведенные ему на размышление минуты, а о
Мурзике!
* * *
С отчетливым ощущением беды, навалившейся на него, Дмитрий
ехал на вокзал Монпарнас, откуда отправлялись поезда на Медон. Тупо смотрел в
окно и так старательно пытался ни о чем не думать, что от напряжения даже
голова заболела. Еще оставалась надежда, что здесь какая-то ошибка, что…
Не думать!
Уже смеркалось, когда он сошел с поезда в Медоне. Дмитрий
сначала озадачился: в темноте трудно будет найти нужный поворот на шоссе, – а
потом порадовался: ну и хорош же оказался бы он, если бы приперся сюда белым
днем! Если Мариньян сказал правду – а зачем, в самом деле, таксисту врать? –
штабс-капитану Аксакову мелькать в окрестностях виллы «Незабудка» небезопасно.
И это очень мягко говоря!
Так что очень хорошо, что уже стемнело. Правда, во всяком
хорошем непременно есть что-то плохое: последний поезд в Париж уходит через
полтора часа. Успеет ли Дмитрий за столь короткое время найти «Незабудку»,
выяснить то, что хочет выяснить (и кстати, еще бы недурно разобраться, что
именно он хочет выяснить), и вернуться на вокзал? Иначе придется ночевать здесь
– или спустить все деньги, что есть с собой, на такси.
Впрочем, положа руку на сердце, Дмитрий мог бы сказать, что
ни сомнения, ни колебания его не слишком-то одолевают. Откуда-то, словно бы с
небес, снизошла странная, спокойная уверенность, что он все узнает и все успеет
сегодня. Как это называют испанские тореадоры такой момент? Ах да, момент
истины, el momento de la verdad!