– Но прежде всего царская полиция, – уже без всякого
добродушия, выделив голосом слово «царская», проговорил Поляков. – Поэтому не
прячьтесь за терминологией, она вам не поможет. Тем паче что глупо отрицать: за
группой эсеров товарища Павла и помогавшего ему товарища Виктора охотилась в те
годы именно сыскная полиция.
– Ну и что? – с непонятным упорством проговорил Русанов. –
Все началось с расследования попытки ограбления Волжского промышленного банка,
в котором участвовал Мурзик, в смысле, товарищ Виктор. Конечно, то был
политический экс, но уголовная полиция этого не знала. Искали грабителей, а
случайно вышли на эсеровскую конспиративную явку на Канатной улице.
– Вы были в то время хорошо знакомы с Мурзиком, или
товарищем Виктором?
– Мы были лютыми врагами, – пожал плечами Русанов. – Кстати,
если эсеры в то время и были временными союзниками большевиков, то теперь они
давно зачислены в разряд врагов. И если мы враждовали с Мурзиком не на жизнь, а
на смерть (он несколько раз пытался меня убить, чему вы вполне можете найти
доказательство в так называемых архивах сыскного отделения), то это заслуживает
всяческого поощрения с точки зрения текущего момента.
– Не увиливайте, – холодно взглянул на него Поляков. – Так
или иначе, вы тесно сотрудничали с защитниками прежнего режима. И сами,
конечно, понимаете всю серьезность такого обвинения. Это, знаете ли, не
латышские националисты и не та чушь насчет первомайской демонстрации, которую
вам пытался инкриминировать мой предшественник, а вещь серьезная и, главное,
легко доказуемая.
Русанов настороженно глядел на него, изо всех сил стараясь
сохранить спокойное выражение лица.
– Дело не только в архивах Смольникова, – сказал Поляков. –
Дело в том, что здесь, в Энске, проживает один из его прежних и самых близких
сотрудников. Разумеется, под чужим именем. Он совершенно убежден, что надежно
обрубил все концы и обезопасил себя со всех сторон. На самом деле за ним идет
постоянная слежка с целью выяснения всех его связей. Его арест – вопрос
нескольких дней. И в тот день, когда в этом кабинете на очной ставке с вами
появится бывший агент сыскного Охтин…
– Охтин?!
Русанов даже задохнулся от неожиданности.
Охтин! Неужели он жив? Неужели остался в Энске? Какая
неосторожность, какая глупость, ведь здесь его каждая собака знала в лицо!
Шурка в свое время был совершенно убежден, что Григорий
Алексеевич ухитрился скрыться из госпиталя и бежать в Самару или в Казань. Он
мог погибнуть, мог уйти в эмиграцию или затаиться где-то в России с чужими
документами. Но ради чего ему понадобилось вернуться в Энск? Это же
самоубийственно для него. И убийственно – убийственно опасно! – для его бывшего
приятеля, Шурки Русанова…
Или Поляков врет? Берет на пушку?
Может быть. А может быть, и правду говорит: уж больно
торжествующим огнем горят его темные глаза!
– Да, Охтин. Вижу, вспомнили бывшего друга? – ехидно
улыбнулся Поляков.
– Никакими друзьями мы никогда не были… – начал было
Русанов, но Поляков резко перебил:
– Глупо отрицать. Глупо упорствовать. Единственное, что вы
можете сделать, – признаться во всем. Ведь когда я устрою вам очную ставку с
Охтиным, поздно будет писать признательные показания, гражданин Русанов. Вы
упустите свой шанс!
– Ну, предположим, я не стану отрицать того, что провел
несколько дней в сыскном отделении, потому что и в самом деле собирался
написать несколько репортажей для уголовной хроники «Энского листка», – с
досадой сказал Шурка. – И что? Какое это имеет отношение к связи Верина с
главарями эсеровской эмиграции?
– Ровно никакого, – согласился Поляков. – Но только на
первый взгляд. На самом деле речь идет всего лишь о разных точках зрения. На
текущий момент, как вы изволили выразиться, можно посмотреть по-разному. Что
нам важнее сейчас? Уличить человека в каких-то прошлых ошибках, о которых он и
сам давно забыл и которые, скажем прямо, никакой опасности для нас сейчас не
представляют? Или вскрыть готовящийся эсеровский, финансируемый из-за границы
заговор, во главе которого, оказывается, стоит известное в городе, очень
значительное лицо? Мне лично вторая точка зрения представляется приоритетной, я
бы хотел, чтобы и вы прониклись ее важностью.
– А в чем все же это должно выразиться? – напряженно спросил
Русанов.
– Вы не понимаете? – приподнял свои ровные, красивые,
поистине соболиные брови Поляков.
– Нет.
– А между тем все очень просто, – мягко пояснил Поляков. –
Вы должны написать признание в том, что вам случайно стало известно о
существовании заговора и о роли в нем Виктора Павловича Верина. Обрисовать
подробно его темное эсеровское прошлое, назвать известных вам в те времена его
сообщников. Ну и присовокупить нескольких человек из тех, с кем он близко
общается в наши дни. На предмет проверки их органами. Если вы кого-то забыли
или фактики какие-то вылетели из головы, я вам подскажу, напомню. Так что все
просто, Александр Константинович. Все очень просто. Кстати, я готов дать вам
время подумать. Недолго, еще полчасика. Но уж потом, извините, упорствовать в
своих заблуждениях не советую. Мне ваше признание, откроюсь уж вам,
архинеобходимо. И чтобы получить его, я пойду на многое. Не побоюсь руки
запачкать.
– Они у вас и так грязные, – с кривой улыбкой сказал
Русанов, и в душе у него что-то ухнуло от мгновенного промелька страха: что он
говорит?! – Вы землю с утра копали, что ли?
Поляков мельком взглянул на свои руки, и странная усмешка
прошла по его лицу:
– А вы приметливы… Нет, землю я не копал и никого живьем в
нее не зарывал – вы ведь что-то подобное имели в виду? Просто мотоцикл
забарахлил, когда я ехал на работу, пришлось останавливаться, чинить. Вот и
все.
«Нет, это у него не машинное масло, – подумал Русанов, – а
давно въевшаяся грязь. Ведь даже если бы и перемазался человек машинным маслом,
что, потом, придя на службу, не мог их вымыть, что ли? Да черт, дались мне эти
его руки?! Чего я к ним привязался?!»
