По плечам невольно прошла дрожь. А может быть, он просто
озяб. Так и хочется втянуть голову в плечи и съежиться. А следователь – человек
лет тридцати, бледный, с тонкими чертами лица и прищуренными темными глазами,
наоборот, держится подчеркнуто прямо. Ну что ж, наверное, он позавтракал не
одним только огрызком черствого хлеба и половиной кружки холодной воды, вот и
чувствует себя кумом королю, и не холодно ему, и озноб не бьет!
Русанов задержал взгляд на руках следователя. Руки были
небольшие и очень изящные. В них было что-то странное. Русанов никак не мог
понять, что именно. А, вот что… Несоответствие! Сам следователь не только
красив скупой мужской красотой, но и очень аккуратен, даже щеголеват, чисто
выбрит, подстрижен, выглядит безукоризненно. А под ногтями грязь, сами руки
тоже, такое ощущение, давно не мыты. Но главное даже не это. Костяшки на правой
руке сбиты до крови, причем недавно, ссадины чуть затянулись кожицей.
Ударился где-то? Или… или, что вернее, ударил кого-то
другого? Может быть, даже не раз…
Русанов снова посмотрел в лицо следователя и встретился с
холодным взглядом его темных, спокойных глаз. И вспомнил: да ведь именно его
привели «молотобойцы» к избитому Русанову, требовавшему на первом допросе
какое-нибудь начальство! А «начальство» совершенно безучастно взглянуло на
валяющегося на грязном полу избитого человека – и равнодушно удалилось.
Между прочим, вспомнил Русанов, у его первого следователя
руки были вымыты, с обгрызенными, но чистыми ногтями и несбитыми костяшками. Ну
да, он лично не бил людей, прибегал к услугам «молотобойцев». А этот, видимо,
сам старается. Может быть, используя беззащитного человека вместо боксерской
груши, он сохраняет спортивную форму? Несмотря на то, что он худощав и строен,
видно, что он очень силен.
И все-таки какие странные руки. Почему они такие грязные?
Нет, дело не только в том…
«Да что ты привязался к его рукам? – сам себе сказал
Русанов. – Не все ли тебе равно, какие они?»
Во всяком случае, ничего хорошего от нового следователя,
обладателя таких рук, ждать не стоит.
– Печальная картина… – повторил между тем тот.
На фразу явно требовалась ответная реплика, и Русанов наконец
решился произнести ее:
– Что же вас так опечалило, гражданин следователь?
– Меня зовут Егор Егорович, фамилия – Поляков, – проговорил
следователь. – Будем знакомы.
– Будем, если так, – кивнул Русанов. – Мне представляться,
видимо, не стоит?
– Не стоит, – согласился следователь, постучав грязным
ногтем по картонной папке с надписью «Дело № 24—99». – Мне и так известно, что
передо мной сидит Александр Константинович Русанов, глава банды латышских
националистов, засланных в наш город из Прибалтики и готовивших ряд
террористических актов. Сей факт вашей биографии меня и опечалил.
Голова Русанова от изумления непроизвольно откинулась назад,
словно Поляков вдобавок к сообщенным удивительным сведениям ударил его в
подбородок.
Латышские националисты?! Путает что-то черноглазый
мордобоец. Русанову инкриминировалась подготовка теракта на Красной площади!
Само собой, то обвинение – не подарок судьбы, однако с Русанова его вполне
довольно, чужого ему не надо. Видимо, «латышский национализм» угодил в его папку
из другой по ошибке.
Вроде бы глупо, однако Русанов на миг почувствовал что-то
вроде разочарования из-за нового обвинения. Он так старательно готовился к
допросам, выстроил столько логичных возражений против могущих быть
предъявленными обвинений… А тут – нате вам! Националист, да еще и латышский!
– Вы как-то недоверчиво на меня смотрите, – слегка улыбнулся
следователь. – Если угодно, взгляните.
Он открыл папку и протянул Русанову листок бумаги.
– Вот список группы засланных латышских националистов,
которую вы возглавляли. Подпишите его, и вас больше никто и пальцем не тронет.
Возможно, нам удастся добиться для вас и других облегчений и вообще
снисходительного отношения. Согласие работать с органами, содействовать нам
поощряется самым щедрым образом, вплоть до освобождения и снятия всех обвинений
после суда.
Русанов пробежал список глазами. В нем было около тридцати
фамилий, явно латышского типа, но принадлежащих совершенно неизвестным ему
лицам. А впрочем, две были знакомы…
«Ну и подлецы же вы», – подумал он, глядя на следователя. А
вслух сказал:
– Никого из этих людей я не знаю, кроме Георга Калныньша,
преподавателя сопромата на физфаке. Да он же чист как стеклышко! Эвакуировался
в Энск еще юнцом – в четырнадцатом году, во время войны, вместе с родителями.
Ему тогда было лет пятнадцать, как и мне, мы учились в одном классе гимназии.
Неужели его тогда заслали для удачного внедрения?!
– А что вы думаете, всякое в жизни бывает, – проговорил
Поляков с самым равнодушным видом. – Но неужели все остальные фамилии вам не
знакомы?
Русанов хотел было сказать – да, незнакомы, но потом понял,
что это будет глупо.
– Еще одна знакома. Виктор Павлович Верин, зампред
облисполкома.
– В самом деле, известная персона, – кивнул Поляков. – И
что? Вы будете меня убеждать, будто он тоже чист как стеклышко?
– Ну уж, во всяком случае, Верин – отнюдь не латышский
националист, – ухмыльнулся Русанов. – Насколько мне известно, он и слова ни с
одним латышом никогда в жизни не сказал. Готов поклясться.
– Нет, Шуйский, не клянись, – с тонкой улыбкой ответил
Поляков, и Русанов даже вздрогнул, потому что это была одна из любимых фраз
отца. На какое-то мгновение у него стало легко и хорошо на душе – словно привет
из дому получил! Но блаженное ощущение мигом прошло.
– Не стоит так поспешно разбрасываться клятвами, – продолжал
Егор Егорович Поляков. – Вам, быть может, неизвестно, что в первые
послереволюционные годы штат Энской чрезвычайной комиссии по борьбе с
контрреволюцией был сплошь укомплектован латышами. Между прочим, многие из них
тоже были эвакуированы из Латвии, в частности, из Риги во время войны
четырнадцатого года. Здесь они росли, здесь взрослели. Здесь втирались в
доверие к новой власти и готовили почву для контрреволюционной деятельности.
Многие из них теперь получили по заслугам.
